(1946 год)
"Санскрит пробудил во мне желание снова взяться за древнегреческий, а главное, серьезно изучить русский язык. Во время войны - в Оксфорде, в Лиссабоне, в Кашкайше - я много раз принимался за русский, но прерывал занятия (по два часа в день) через несколько недель. На сей раз я решил изучить его любой ценой. С одной стороны, чтобы читать работы русских этнологов о сибирском шаманстве; с другой, чтобы, изучая язык (в который я давно был влюблен), доказывать себе. что я не смешиваю русский народ с режимом - советским империализмом. Я всё время говорил себе, что ненависть к оккупационным войскам и их приспешникам в Румынии нельзя распространять и на русский народ".
Добавим, что Достоевский всегда для Элиаде был самым любимым из нерумынских писателей.
2. О личности Салазара
"23 апреля 1941 г. я наблюдал с балкона министерства финансов, выходящего на Пласа ду Комерсью, многолюдную манифестацию в честь Салазара. Переписывают несколько строк из дневника: "Он одет в простой серый костюм - и улыбается, подняв руку в приветствии, очень спокойный, никакой жестикуляции. При его появлении сверху стали опрокидывать корзины с лепестками роз, желтых и розовых (цвета португальского флага). Я смотрел потом, как он держит речь. Он читал довольно проникновенно, но без выспренности, время от времени отрывая глаза от страницы, чтобы взглянуть на толпу. А когда кончил речь и толпа разразилась бурными овациями, он с улыбкой склонил голову". Три дня спустя я, со всей дипмиссией, присутствовал при церемонии вручения верительных грамот посланнику Юрашку... Я был единственный без орденов (кроме, разумеется, Салазара, который принимал все награды, но ни одну не носил). Президент, старый генерал Кармона, выслушал, опершись о саблю, речь, прочитанную Брашку, с многозначительным видом кивая всякий раз, когда слышал слово latinitas. Переписываю из дневника: "Стоящий рядом с ним Салазар, во фраке, был сама скромность - по виду, один из секретарей президента. Он слушал, никак не обозначая своего присутствия. Я увидел, наконец, как следует, его глаза. Их взгляд не сверкает, не пронзает, вызывая смущение, но проходит сквозь тебя без враждебности"...
Вечером 6 июня 1942 г. мне позвонил Антониу Ферру с известием, что Салазар назначил мне аудиенцию на завтрашний день, на пять часов пополудни. Не найдя такси, я чуть ли не бегом добрался до дворца Сан-Бенту. Привратник спросил, кто мне нужен. Я ответил: "Сеньор Президенте". Он кивнул на лестницу в глубине. "Третий этаж, направо". Так входят к португальскому диктатору... Переписываю из дневника: "Захожу в кабинет. он сам встречает меня у дверей и без искажений выговаривает мое имя. Кабинет скромный, на столе - ни единой папки с бумагами, слева - столик с телефоном... Вблизи он не такой суровый. Есть какое-то простодушие, свежесть, невинность в этом лице хорошей чеканки и очень мужественном. Глаза влажные, с тенью, как будто смотрят из далекого далека; порой взгляд скользит мимо, огибая тебя. Голос теплый и тихий, в отличие от того, что я столько раз слышал по радио". Он задает мне вопросы о моей учебе в Индии, о моих португальских впечатлениях; когда я завожу разговор о книге "Салазар и португальская революция", которую только что кончил, он выказывает удивление моей осведомленностью и толкованием, которое я даю его работе "Новое государство" (Estado Novo).
Аудиенция должна была продолжаться 15 минут, но когда секретарь вошел напомнить, что четверть часа прошла, Салазар сделал жест рукой. Секретарь вошел еще через четверть часа и тут же ретировался. Истекли 55 минут, я то и дело порывался встать. Салазар вдруг встал сам, пожелал мне счастливого пути и с благодушным видом пожал мне руку...
На отдельном листе я выписал всё, что относилось к нынешнему положению Румынии и, главное, к тем проблемам и кризисным моментами, с которыми Румыния столкнется после окончания войны. Я отдавал себе отчет, что, какими-то замысловатыми ходами, эти соображения представляли собой личное послание Салазара, адресованное маршалу Антонеску. "Если бы я был на его месте, - говорил, по сути дела, Салазар, - я бы сохранил в стране как можно больше вооруженных сил. Маршал Антонеску - не политик; он добился своего положения без опоры на какую бы то ни было политическую партию, вся его сила - в армии. Зачем же тогда губить ее в русских степях? Я бы оставил ее в стране или как можно ближе к границам, тогда в трудном положении я мог бы опереться на армию". Салазар очевидным образом подсказывал маршалу следовать примеру Финляндии...".
3. О Геноне и Эволе
(в 1951 году)
"Когда меня проводили к нему в комнату, Ю. Эвола встретил меня всё же стоя: его подняли старый отец и сиделка. после того как он пожал мне руку, они вдвоем снова усадили его в кресло и оставили нас наедине. Я читал книги Эволы еще во времена студенчества, но видел его один-единственный раз, весной 1937 г., на обеде, куда меня пригласил Най Йонеску. Я восхищался его умом и, еще более, его ясным и насыщенным слогом. Как и Рене Генон, Эвола признавал "примордиальную традицию", существование которой я не мог принять, подозревая ее в искусственности, неисторичности.
На сей раз мы поговорили о много, но главное - об упадке или, как выразился Эвола, о "загнивании" современных западных культур. С точки зрения образцовой, неисторической "традиции", он был прав. Но меня занимала другая проблема: в силу того, что я верю в творческие способности человеческого духа, я не подвержен отчаянию; культура, даже в сумеречную эпоху, есть единственное средство сообщать некие ценности и передавать дальше некое духовное послание. Недостаточно, чтобы в новом "Ковчеге", с помощью которого можно было бы спасти духовные творения Запада, фигурировала "Эзотерика Данте" Рене Генона, нужно и поэтическое, историческое и философское понимание " "Божественной комедии". Ограничение герменевтики европейских духовных творения исключительно их "эзотерической" подкладкой повторяет, с противоположным знаком, редукцию материалистического типа, с таким успехом проиллюстрированную Марксом или Фрейдом.
С другой стороны, добавил я, возвращение Азии в историю и открытие духовности архаических обществ не смогут остаться без последствий. Ю. Эвола считал, что, так или иначе, уже слишком поздно, что мы, по сути дела, присутствуем при всеобщей аккультурации. На первый взгляд, он был прав. Но аккультурация представляет собой не более чем первую фазу гораздо более сложного процесса. Камуфлирование или даже сокрытие священного и вообще всяких духовных смыслов характеризует все сумеречные эпохи. Речь идёт о том, чтобы сохранился, в личиночном виде, изначальный смысл, становясь таким образом нераспознаваемым. Отсюда - важность, в моих глазах, образов, символов и эпических повествований; точнее, герменевтического анализа, который расшифровывает их значения и вычленяет первоначальные функции. Но, разумеется, за тот час, что мы провели с Эволой, мы затронули эти проблемы лишь мельком".
Подготовил Максим Медоваров
Источник: http://arthania.ru/content/eliade-o-russkom-yazyke-o-lichnosti-salazara-o-genone-i-evole-o-yaponskom-buddizme
