Неожиданная – несмотря на долгие годы болезней – кончина Владимира Игоревича Карпца – была воспринята мною тягостно вдвойне, ибо периодически между нами случались конфликты, и даже втройне, ибо за семь лет тесного общения я сроднился с ним настолько, что теперь чувствую себя в определенной мере ответственным за то, чтобы его необъятное наследие не пропало втуне и было надлежащим образом истолковано.
Если взять все опубликованные сочинения Карпца (статьи в газетах и сборниках, прозу, стихи, исторические исследования, сценарии его фильмов) и все его записи в Интернете, то получится массив в несколько тысяч страниц, который автор этих строк прочитал целиком, стараясь не упустить ни единого слова ушедшего мудреца. По-детски, упрямо наивный в одних вопросах, он был крайне проницателен в других.
Именно сейчас для будущих поколений очень важно иметь руководящую нить, чтобы не заблудиться в лабиринте творений Карпца.
Начать, пожалуй, следует с того, что Карпец – автор предельно автобиографичный и откровенный. На страницах его поэтических и прозаических сочинений, в его Живом Журнале и (в последний год) на страничке фейсбука он успел рассказать своим читателям большинство основных тайн своей жизни: не только внешних (он дерзал описывать такие происшествия, о которых обычно люди молчат), но и внутренних (все свои страхи, переживания, психологические комплексы он выносил на всеобщее обсуждение, сам при этом отходя в сторону). Надо признать честно: если как поэт Карпец занимает одно из первых мест в русской литературе нашего времени (хотя сам он подчас бывал несправедлив и слишком скромен в оценках своих стихов и поэм), то художественная ценность его прозы равна нулю. Повести и рассказы Карпца – это нехудожественная публицистика, где герои бесконечно обсуждают исторические, метафизические и политические взгляды самого автора. Но именно на страницах – сначала, в 90-е годы – «Ромео и Гамалеи» и «Повести о повести», а затем в поздних романах и повестях («Любовь и кровь», «Как музыка или чума», «Забыть-река», «Гиммлер») содержится психологический ключ к многим утверждениям Карпца, которые в его публицистике выражались более прикровенно.
Если взять все опубликованные сочинения Карпца (статьи в газетах и сборниках, прозу, стихи, исторические исследования, сценарии его фильмов) и все его записи в Интернете, то получится массив в несколько тысяч страниц, который автор этих строк прочитал целиком, стараясь не упустить ни единого слова ушедшего мудреца. По-детски, упрямо наивный в одних вопросах, он был крайне проницателен в других.
Именно сейчас для будущих поколений очень важно иметь руководящую нить, чтобы не заблудиться в лабиринте творений Карпца.
Начать, пожалуй, следует с того, что Карпец – автор предельно автобиографичный и откровенный. На страницах его поэтических и прозаических сочинений, в его Живом Журнале и (в последний год) на страничке фейсбука он успел рассказать своим читателям большинство основных тайн своей жизни: не только внешних (он дерзал описывать такие происшествия, о которых обычно люди молчат), но и внутренних (все свои страхи, переживания, психологические комплексы он выносил на всеобщее обсуждение, сам при этом отходя в сторону). Надо признать честно: если как поэт Карпец занимает одно из первых мест в русской литературе нашего времени (хотя сам он подчас бывал несправедлив и слишком скромен в оценках своих стихов и поэм), то художественная ценность его прозы равна нулю. Повести и рассказы Карпца – это нехудожественная публицистика, где герои бесконечно обсуждают исторические, метафизические и политические взгляды самого автора. Но именно на страницах – сначала, в 90-е годы – «Ромео и Гамалеи» и «Повести о повести», а затем в поздних романах и повестях («Любовь и кровь», «Как музыка или чума», «Забыть-река», «Гиммлер») содержится психологический ключ к многим утверждениям Карпца, которые в его публицистике выражались более прикровенно.
При оценке Карпца как писателя и мыслителя важно иметь в виду, что его мышление было насквозь пронизано эросом, «половым вопросом», не в меньшей степени, чем у любимого им Розанова, но иначе. Из известных писателей ХХ века лишь Клайв Льюис и Пьер Дриё ла Рошель эротичны до такой же степени – и почти в том же самом направлении, что и Карпец. Неслучайно он сначала переводил стихи Льюиса, прежде чем отречься от него, а некоторые страницы его сочинений кажутся взятыми из Дриё. Мировую метафизику, космологию падшей Софии Ахамот, конспирологическое противостояние Кварты и Квинты, тайны царской власти, загадки каннибалов и маньяков – все эти вопросы Карпец неизменно решал через призму эроса и различных его деформаций. Не поняв это, можно даже не пытаться проникнуть сквозь изгибы его политической и философской логики.
Начав свою общественную деятельность как правоверный монархист, Карпец уже в 90-е годы превратился в совершенно исключительного, необычного идеолога и философа царской власти. Для его учения Александр Дугин – мыслитель с совсем иной интеллектуальной траекторией, столь удачно и плодотворно пересекшийся с Карпцом в жизни – даже ввел термин «басилеология». Карпца очень интересовали самые мрачные, кровавые ритуалы, связанные с языческими царями всех времен и народов, и их преломление в христианских странах. При всем том, что по профессии Карпец был первоклассным юристом, десятки лет читавшим курс истории государственных и правовых учений и назубок знавшим особенности монархии как формы правления (и умело отличавшим ее от форм государственного устройства!), на первом месте для него стоял не правовой аспект, а вопросы священной крови царских династий. Крови, восходящей либо к Иосифу Аримафейскому и Марье Магдалыне (в принятом у него написании этого имени), либо, напротив, к «семени змиину». Особо враждебное отношение к монархиям Британии и Дании у Карпца было связано именно с этой проблематикой.
Кругозор Карпца был очень широк. Первоначально интересуясь как специалист по русской литературе и философии адмиралом А. С. Шишковым и поэтом-декабристом Ф. Н. Глинкой, проведя утонченный анализ поэзии обэриута А. И. Введенского и изучение первоисточников по истории России XIX века, Карпец быстро окунулся с головой в европейскую культуру. Он много переводил с французского, английского, знал испанский и латынь. Он открыл русскому читателю загадочного Михаила Майера, необычного Юлиуса Эволу периода его молодости, незабвенного Жана Парвулеско. Мало кто знает, что в определенный момент Карпец был в шаге от большого проекта по переводу на русский «Золотой легенды» Якова Ворагинского – главного средневекового католического сборника житий святых. Удивительно, но Карпец совершенно не владел немецким языком, хотя часто любил порассуждать о немецкой классической философии и – в последние годы – особенно о Хайдеггере. Конечно, в фокусе его внимания всегда была Франция: ее святые, ее алхимики, ее короли. Впрочем, когда дело доходило до алхимии, Карпец переводил и немецких, и итальянских авторов. Он считал, что понял главную тайну Великого Делания, и достаточно откровенно не раз излагал ее содержание. Даже не ставя вопрос о том, действительно ли он постиг, что нужно делать с «водой, которая не мочит рук» (острая критика Глеба Бутузова в адрес герметических штудий Карпца памятна многим), нельзя не признать его существенного вклада в область исследования традиционных европейских культурных практик. Излишне напоминать, что кабинетным исследователем Карпец не был никогда – все свои метафизические утверждения он обосновывал своим личным опытом. Бродя в поисках грибов по лесам и болотам вокруг легендарной Вековки, он находил там новые подтверждения своих догадок насчет алхимии или философии времени и переносил их на бумагу в виде своих статей или стихотворений.
Что касается собственно исторических исследований Карпца, то они посвящены по преимуществу четырем темам: Рюрику и становлению средневековой Руси; старообрядчеству; династии Романовых; советскому строю и «русской партии» внутри КПСС. Отвергая обе версии генеалогии Рюрика от Скьёльдунгов, Карпец впервые выдвинул версию его происхождения от боковой ветви Меровингов и обосновал её на таком уровне, что сейчас она может считаться одной из допустимых гипотез. Ему удалось вскрыть восточно-прусские и, по всей видимости, даже готские корни Кошки и Кобылы – предков Романовых. Немало интересных замечаний о последних Романовых, особенно Александре II и Николае II, также разбросано по сочинениям Карпца. Из трагической истории после 1917 года он неизменно предлагал извлечь главный урок и сделать выбор в пользу сочетания социалистической экономики с монархической властью. Под лозунгом социал-монархизма прошло последнее десятилетие жизни Карпца, под этим флагом он участвовал в партийной борьбе (при всем своем отвращении к этой сфере) и выпускал сборники, составлением одного из которых я занимался вместе с ним. Вообще, себя он считал человеком крайне «советским» и в то же время – по своим монархическим симпатиям – решительно несоветским. Его самого всегда привлекали такие личности, которые очутились в советской эпохе именно в таком промежуточном положении: Максимилиан Волошин и Александр Введенский, Андрей Тарковский и Юрий Кузнецов, Алексей Федорович Лосев и Эвальд Ильенков (жизни которого посвящена последняя предпоследняя поэма Карпца «Торжество диалектики»).
Общий вывод Карпца как историка и отличного юриста (не следует забывать, что его отец – непререкаемый авторитет для самого писателя – не только возглавлял Главное управление уголовного розыска МВД СССР, но и был автором десятков учебных пособий по уголовному праву и криминологии) заключался в том, что Россия должна быть неделима во времени и в пространстве.
Неделимость во времени для Карпца означала примирение московского, петербургского и советского периодов, «преодоление внутреннего раскола», отказ от ломки времен патриарха Никона и Петра I, возврат всего русского народа к старому церковному обряду – к единоверию, в лоне которого Карпец был прихожанином Русской православной Церкви. Это, с точки зрения Карпца, означало бы решительный разрыв с западным христианством и его линейным временем в пользу православного циклизма, а точнее – вечности Царства Божия, пребывающего уже здесь и сейчас, коему «несть конца». Линейное время, этот «ленточный змей», всегда воспринималось Карпцом как страшный враг вечной, эонической и в то же время циклической природы. Закрепить историческую преемственность России Карпец хотел восстановлением на троне династии, сочетающей в себе кровь Рюриковичей и Романовых, прежде всего – ветви светлейших князей Юрьевских (потомков Александра II и Екатерины Долгоруковой).
Наиболее трагичными разрывами в русской истории Карпец считал семнадцатый век и 1917-й год. Что-то зловещее есть в том, что в очередном семнадцатом году он сам ушел из жизни…
Неделимость России в пространстве для Карпца означала непримиримую борьбу с любыми сепаратизмами, начиная от украинского и заканчивая поморским, поволжским или сибирским. Поскольку на протяжении почти тридцати лет он не раз тесно общался с многими неоязыческими лидерами, позже впавшими в откровенное «расчленительство» под флагом «национал-демократии», то Карпцу довелось выступить с их критикой на несколько лет раньше, чем эта угроза стала очевидной для всех.
Восстановленное и примиренное единство русского народа и России во времени и пространстве – хотя и с сохраняющимися внутри противоречиями между «Вольгой» и «Микулой», «белой костью» и «черной костью» – по мнению Карпца, должно было быть закреплено в формате России как большой автаркичной державы, замкнувшейся на евразийском и арктическом, лесном и болотом Севере. Державы, в которой вся политическая власть принадлежит императору и осуществляется военными губернаторами, но в сфере местного самоуправления и экономики царит пестрота советов, кооперативов, общин, каждая из которых сама судит своих членов по различным правовым нормам: русских – на основе обычного крестьянского права или просто «по понятиям», мусульман – по шариату и адату. В идеальной России Карпца не было места для тюрем: в ней предусматривались только смертная казнь, кровная месть, телесные наказания, пожизненная высылка из страны или просто штраф. Любое унифицированное «законничество», в виде ли римского права или иудейской идеи «договора», было для Карпца как юриста невыносимо. В этом он продолжал линию славянофилов, Гоголя, Достоевского.
К любому движению России на юг от Кавказа и Балкан покойный писатель относился резко критически. Его резкие суждения в адрес евреев и арабов, греков и армян, турок и африканцев широко известны. «Не нужен нам берег турецкий, и Африка нам не нужна» – эти строки Михаила Исаковского в последние годы были предметом постоянных размышлений и тревог Карпца. Он боялся, что вопреки его собственным желаниям вовлечение России в схватку за Сирию, Турцию, Палестину всё-таки произойдет. Свое самое последнее стихотворение от 31 декабря 2016 года, которое сейчас все активно цитируют, отражает давние настроения поэта и является отнюдь не первым в этом ряду, хотя и наиболее откровенным. Приведу лишь некоторые из его строк:
Но держава, когда она держит святые бразды,
Неприступна, неостановима.
Всё равно, как бы ни было – ввысь, до звезды,
До последнего нашего Рима.
Но вот где-то по гати бредёт старичок –
Зрит оттуда волну Цареграда…
А услышит – приляжет во мху на бочок
И головкой качает: «Не надо».
Владимир Игоревич Карпец – вслед за своим лучшим другом Петром Паламарчуком (1955–1998) – всю жизнь говорил «Не надо» плана экспансии России в сторону Константинополя и Иерусалима. Он считал, что Москва и есть истинный Третий Рим и Второй Царьград, а Иеросалимом (в старообрядческом написании) является алтарь в каждом храме. И в то же время Карпец всегда боялся, что он в этом случае окажется неправ и что история неизбежно пойдет по другому руслу – вплоть до Последнего Царя, Последнего Папы и явления Антихриста, о чем он тоже писал немало в 90-е годы. Но поэтическое вдохновение не подчиняется идеологическим соображениям. Может быть, нам всем имеет смысл прислушаться к другим строкам Карпца, написанным в 2004 году:
Золото Рима у ворога–Б-га
Вырвем, вступая на те берега.
Вырвем, вступая на те берега.
29 января 2017 г.
Источник: http://politconservatism.ru/blogs/uroki-lesnogo-mudretsa-pamyati-v-i-karptsa
