Об этом произведении говорить нелегко. Я не могу ограничиться лаконичной фразой: «Это роман о преодолении смерти» (хотя это и есть главная идея всей книги). Невозможно оставить примечание вроде: «Это синтез художественной литературы и философского трактата» (однако и это было бы правдой). О таких книгах не стоит читать пространные монологи, их нужно обсуждать в большой аудитории (желательно в присутствии автора), потому что они ставят вопросы такого масштаба, что их смело можно назвать вопросами эпохального значения.
«Воскресение в Третьем Риме» – книга, которую не прочитаешь за два вечера. Она требует вдумчивого и неторопливого чтения, а кроме того, немалой эрудиции. Те, кто знаком с циклом передач Владимира Микушевича «Магистр игры», к радости своей встретят на страницах его романа уже знакомые им имена, темы, интуитивные прозрения. Владимир Борисович всю свою жизнь размышляет над особыми вопросами, не боясь ни повторов, ни частых возвращений. Они стали неотъемлемой частью его (сверх)личного мифа. К слову, роман «Воскресение в Третьем Риме», на мой взгляд, создает некое внелитературное пространство, где происходит пересечение мифического и исторического. И точкой этого пересечения становится человек. Человек, опередивший и, тем самым, победивший смерть. Суфии любят повторять: «Умрите прежде, чем вы умрете». У него получилось.
ИДЕАЛ МУДРЕЦА
“Он был «общеевропейским» философом, русским до мозга костей, но с латынью в крови – из той несбыточной породы людей, которая могла бы состояться, если бы история в начале XX века повернулась к нам другой стороной”, – так Глеб Бутузов сказал о Е. В. Головине. Я думаю, подобное можно сказать и еще об одной уникальной личности – Владимире Микушевиче. В этом человеке поражает все: широчайший тематический кругозор (причем, эта широта никоим образом не означает “интеллектуальной всеядности”, напротив, в центре внимания Микушевича оказываются сложные вопросы, не часто тревожащие умы наших современников), наличие холистского видения мира и intuitio intellectualis, высокий уровень культуры, и самое, пожалуй, для меня поразительное – отсутствие малейших признаков влияния «совка» (простите, чьи чувства я сейчас задеваю) на то целостное мировоззрение, которое этот мудрый человек выстроил в течение своей жизни.
«Воскресение в Третьем Риме» – книга, которую не прочитаешь за два вечера. Она требует вдумчивого и неторопливого чтения, а кроме того, немалой эрудиции. Те, кто знаком с циклом передач Владимира Микушевича «Магистр игры», к радости своей встретят на страницах его романа уже знакомые им имена, темы, интуитивные прозрения. Владимир Борисович всю свою жизнь размышляет над особыми вопросами, не боясь ни повторов, ни частых возвращений. Они стали неотъемлемой частью его (сверх)личного мифа. К слову, роман «Воскресение в Третьем Риме», на мой взгляд, создает некое внелитературное пространство, где происходит пересечение мифического и исторического. И точкой этого пересечения становится человек. Человек, опередивший и, тем самым, победивший смерть. Суфии любят повторять: «Умрите прежде, чем вы умрете». У него получилось.
ИДЕАЛ МУДРЕЦА
“Он был «общеевропейским» философом, русским до мозга костей, но с латынью в крови – из той несбыточной породы людей, которая могла бы состояться, если бы история в начале XX века повернулась к нам другой стороной”, – так Глеб Бутузов сказал о Е. В. Головине. Я думаю, подобное можно сказать и еще об одной уникальной личности – Владимире Микушевиче. В этом человеке поражает все: широчайший тематический кругозор (причем, эта широта никоим образом не означает “интеллектуальной всеядности”, напротив, в центре внимания Микушевича оказываются сложные вопросы, не часто тревожащие умы наших современников), наличие холистского видения мира и intuitio intellectualis, высокий уровень культуры, и самое, пожалуй, для меня поразительное – отсутствие малейших признаков влияния «совка» (простите, чьи чувства я сейчас задеваю) на то целостное мировоззрение, которое этот мудрый человек выстроил в течение своей жизни.
Удивительно: Микушевич застал эпоху, когда гуманитарные науки были парализованы идеологической пропагандой (несмываемый налет марксизма-ленинизма и диалектического материализма до сих пор дает о себе знать в публикациях многих представителей его поколения), когда все, заслуживающее предельного внимания, клеймилось как «буржуазная наука», а до сокровищ иностранной литературы добраться было куда сложнее, чем до вершины Кайласа, когда интерес к философии Ницше и поэзии Рильке объявлялся низкопоклонством перед Западом, когда основополагающие классические дисциплины исключались из образовательной программы (латынь, древнегреческий, логика), когда целью образования в принципе было создание не homo universalis, а homo proletarius со всеми вытекающими отсюда последствиями. И тем не менее, этот человек остался будто бы не затронутым всем происходящим. Тот масштаб мысли, которого он достиг, есть результат самообразования, постоянного саморазвития.
Микушевич – человек, правильно воспринявший смысл слова «культура» – «возделывание» [души, интеллекта]. Вопреки всем обстоятельствам, вопреки чудовищному “климату эпохи”, он воплотил в себе идеал “софоса” (греч. “мудрец”), и именно этот идеал является краеугольным камнем моего пока невоплощенного проекта JanusAcademy. Когда я занималась его разработкой, я думала прежде всего о «несбыточной породе людей, которая могла бы состояться, если бы история в начале XX века повернулась к нам другой стороной».
ОПАСНОСТЬ ПОЭЗИИ
Владимир Микушевич утверждает, что поэзия несет опасность. Поэзия как результат божественного, даймонического или какого-то иного наития. Признаюсь, эта тема всегда меня волновала, и я немало написала об этом в работе «Прорыв за грани жизни: творчество и исступленность».
И речь прежде всего не о той опасности, которой следует избегать. Это опасность, грозящая нашему незнанию, безволию, сну без сновидений, интеллектуальной миопии, той стороне нашего существа, которая отлучена от божественного. Это опасность знания, получив которое мы становимся другими. Это удар молнии, меняющий нас необратимо. Это импульс к глубинной трансформации. Это мост или лестница, призывающие нас взойти на иной онтологический уровень. Да, опасность еще и в том, что опыт соприкосновения с нуминозным, невозможно сравнить с чем бы то ни было. Этот опыт, к примеру, великолепно описывает Рильке в одном из своих стихотворений:
Кто бы из сонма ангелов мой крик одинокий услышал?
Даже если представить, будто кто-то из них
к сердцу близко принял меня: я бы не вынес его
превосходящей сути. Ибо прекрасное лишь
начало угрозы, и, красотой наслаждаясь, мы это переживаем,
и мы изумляемся, что же она не спешит
с нами покончить. Ведь любой из ангелов грозен.
Даже если представить, будто кто-то из них
к сердцу близко принял меня: я бы не вынес его
превосходящей сути. Ибо прекрасное лишь
начало угрозы, и, красотой наслаждаясь, мы это переживаем,
и мы изумляемся, что же она не спешит
с нами покончить. Ведь любой из ангелов грозен.
Вот оно – «я бы не вынес его превосходящей сути». Как не вынесла Семела божественного величия Зевса, как не вынес Актеон божественной наготы Дианы. Поэт, художник подчас вступает в области, далеко лежащие за пределами восприятия обычного человека, и становится «пальцами бога» (что скрывать – или «не бога»). Отсюда мой постоянный акцент на бессознательном и сверхсознании, титаническом и божественном началах. Если вы видели картины, к примеру, Никола Самори, я полагаю, вы безошибочно определите, откуда он черпал эти образы.
Опасность поэзии (в широком смысле) оказалась в центре внимания итальянского философа Джорджо Агамбена. В недавно вышедшей у нас книге «Человек без содержания» он пишет об изгнании поэзии (в целом искусства) из идеального Государства Платона и подчеркивает, что «власть искусства над душами представлялась Платону настолько сильной, что он считал, что искусство само, без чьей-либо помощи, способно разрушить основания полиса». И далее самое важное: «Искусство – для того, кто его создает, – становится все более тревожащим и жутким опытом, и говорить в этой связи об «интересе» будет, мягко выражаясь, эвфемизмом – поскольку на кону подчас стоит вовсе не производство прекрасного произведения, но жизнь или смерть автора – или, по меньшей мере, его духовное спасение».
Агамбен приводит известные слова Гёльдерлина, уже вошедшего в чертоги безумия: «Боюсь, как бы со мной не случилось то же, что с древним Танталом: ему на долю выпало от богов больше, чем он мог вынести» и «я вполне могу сказать: меня сразил Аполлон!».
А также признание Рильке:
«Произведения искусства всегда будут плодами риска, опыта, доведенного до предела, до точки, где человек не может больше продолжать».
Поэзия, переставшая быть опасной, по словам Микушевича, перестает быть поэзией. Не будет лишним еще раз обратить внимание на то, что это именно та опасность, к которой следует устремиться. Есть опасность, не побоюсь этого слова, пошлая – опасность заразиться какой-нибудь гадостью, опасность быть убитым упавшей сосулькой, опасность попасть под машину, опасность ударить молотком по пальцу, забивая гвоздь (хотя следовало бы опасаться таких вещей, как телевизор, массовое «искусство» и прочие слагаемые потребительского мира, поскольку это и есть воплощение пошлости). Здесь речь идет об опасности другого рода. Опасности преображающей, инициатической.
