Текст доклада, зачитанный на презентации № 22 журнала в "Арктогее"
В качестве традиционалистского журнала «Бронзовый Век» начинается с 1995 года. Однако потребовалось ещё какое-то время, чтобы это направление выкристаллизовалось в доминанту. Перед нами всегда стоял выбор: либо уход в единичное, кружковое, либо выход во всеобщее, мировой культурный контекст. В конце концов нам стало ясным: гносеологический изоляционизм (читай — «обособленность») абсолютно совпадает с этим безграничным взаимопроникновеновением одного в другое. Такую метафизику литературного самовосприятия до известной степени можно отождествить с метафизикой секты. И в последнем случае мы имеем перед собою совершенный инструмент жёсткого дуалистического антагонизма и бесконечного деления. Но пусть современный мир не строит иллюзий: путём деления мы размножаемся, ведь, цитируя гениального Грановского, «раз вам ясна моя отличность, смело допустите мою тождественность, происходящую во время творческого акта». А тождественность есть на самом-то деле ни что иное как знак взаимоуничтожения. Если вещь равна вещи, то она не существует. Действительно, если всё есть всё, то нет ничего. Таким образом, мы определяем повтор как стремление сделать существующее не-существующим. Подобное движение представляется нам восхождением, враждебным существованию уже хотя бы в силу этимологии латинского глагола ex-stare, калькой с которого является русский глагол «существовать». «Существование» лишь часть бытия, причём худшая. На последнее, между прочим, указывает Рене Генон в книге «Многообразие состояний бытия» (введение из которой напечатано в последнем номере журнала). «Существовать» — это значит гораздо меньше, чем «быть». Следовательно понятия «не-быть» и «не-существовать» могут пересекаться, а могут и не. И вот такое-то уникальное бытие, не являющееся в то же время каким бы то ни было существованием (то есть проявлением) на самом-то деле совпадает для нас с основной функцией поэзии. Нашей поэзии. Поэзии-магии, теургии, знаменующей освобождение световых ангелических существ из оков низших материальностей.
Однако, наша задача в создании не просто тождественных отношений в поэзии, но отношений подобия, так как подлинная поэзия подразумевает неравенство стихотворения самому себе. Хорошо, всё это так, но как это осуществимо технически? Очень просто. Повтор как основная функция поэзии. Новый Эпос о Гильгамеше. Ритм и рифма есть воспроизведение единого поступательного движения, предполагающего восхождение по ступеням сверхэротических энергийно-световых ангельских иерархий. Аллитерация, паронимическая аттракция, рифма, наконец, любой звуковой повтор есть такого рода ступень. Форма поэзии древности основана именно на этом. Магизм, священная эвокация: это то, что почти полностью утрачено современной профанической поэзией. Вернее тем, что уже перестало поэзией быть. И мы сталкиваем их с парохода современности (вместе с самой современностью и её параходом) безо всякой гуманистической жалости. Последующие ступени восхождения подобны этой. Они суть синтагматические и парадигматические повторы, то есть повторы на уровне слов, строк, предложений и даже строф. В конце концов не остаётся ничего иного кроме чистого повтора, чистой теургии, минимализма пространства, принципиально дифференцированного и выпукло-вогнутого, участвующего в этом световом сверхэротическом соитии, в создании коллективного оргиастического тела, объединяющего предельно левое и предельно правое. Поэзия как богослужение, как мистическое действо, как оккультный террор, как авангардный экстремизм.
Конечно же, такой подход мы распространяем не только на поэзию. Но поэзия главный вектор нашей культурной революции, нашей сверхэротической онтологии. И, разумеется, «Бронзовый Век» всегда был прежде всего журналом стихов. Но не стоит думать, что мы просто одни из многих (или даже — из немногих). Мы — уникальны. Кроме нас в современной поэзии нет ничего. Уже хотя бы в силу вышесказанного. Всё, что там осталось — пост-советское или пост-модернистское бормотание, постепенно сходящее на нет. У них есть единственная возможность воспринять жизнь — интегрироваться в нас.
Однако то, что в современной поэзии кроме нас нет ничего, ещё не означает того, что есть мы. В каком-то смысле мы существуем лишь виртуально, лишь наше чаянье живёт в этой ситуации постисторического размывания, расползания, вялотекущей центробежной энтропии гнилого либерально-демократического болота. «Бронзовый Век» — это не просто название одной из литературных тусовок. Наша поэзия против литературы. «Бронзовый Век» — это новый поэтический эон, имя которого совпадает с именем эпохи героев, людей с жестоким онтологическим стержнем в позвоночнике. В связи со сказанным выявляется вся юмористичность и откровенная пародийность заявления литературоведа Бетаки о том, что Бронзовым веком (или «медным») в русской поэзии была поэзия Вознесенского, Евтушенко и Рождественского. Это, конечно же, абсолютно не так. И даже если это было бы так, то это следовало бы в корне изменить.
Итак, мы виртуальное поэтическое направление. Но журнал-то отнюдь не виртуальный. Вот он, журнал-то, вполне конкретный, осязаемый. Всё дело в том, что это издание в определённом смысле слова было воплощением нашего ожидания, нашей некоей интуиции, если хотите, нашего эгрегора. Уже с первого номера (а это был ноябрь 1993 года) «Бронзовый Век» проявился как нечто неравное самому себе. И потом уже было неважно наше магистральное направление: эстетизм ли, мистицизм ли, традиционализм ли. «Бронзовый Век» оказывался больше суммы своих слагаемых. Что-то не совпадало в контрольной сумме. Ага, подумали мы, здесь вирус! Но где этот «вирус» — было решительно непонятно. Каково же было наше удивление, когда «вирусом» оказалось само название! Значит оно совпало с какой-то реальной ситуацией во времени. Значит именно оно сделало нас чем-то иным по отношению к тому, чем мы были на самом деле. Именно поэтому за нами будущее. Перед нами — прошлое. И все мы движемся в небывалое поэтическое пространство, где многоочитой спиралью вздымается к Высшему Престолу сверх-эротический монолит сердечного зелёного цвета.
В качестве традиционалистского журнала «Бронзовый Век» начинается с 1995 года. Однако потребовалось ещё какое-то время, чтобы это направление выкристаллизовалось в доминанту. Перед нами всегда стоял выбор: либо уход в единичное, кружковое, либо выход во всеобщее, мировой культурный контекст. В конце концов нам стало ясным: гносеологический изоляционизм (читай — «обособленность») абсолютно совпадает с этим безграничным взаимопроникновеновением одного в другое. Такую метафизику литературного самовосприятия до известной степени можно отождествить с метафизикой секты. И в последнем случае мы имеем перед собою совершенный инструмент жёсткого дуалистического антагонизма и бесконечного деления. Но пусть современный мир не строит иллюзий: путём деления мы размножаемся, ведь, цитируя гениального Грановского, «раз вам ясна моя отличность, смело допустите мою тождественность, происходящую во время творческого акта». А тождественность есть на самом-то деле ни что иное как знак взаимоуничтожения. Если вещь равна вещи, то она не существует. Действительно, если всё есть всё, то нет ничего. Таким образом, мы определяем повтор как стремление сделать существующее не-существующим. Подобное движение представляется нам восхождением, враждебным существованию уже хотя бы в силу этимологии латинского глагола ex-stare, калькой с которого является русский глагол «существовать». «Существование» лишь часть бытия, причём худшая. На последнее, между прочим, указывает Рене Генон в книге «Многообразие состояний бытия» (введение из которой напечатано в последнем номере журнала). «Существовать» — это значит гораздо меньше, чем «быть». Следовательно понятия «не-быть» и «не-существовать» могут пересекаться, а могут и не. И вот такое-то уникальное бытие, не являющееся в то же время каким бы то ни было существованием (то есть проявлением) на самом-то деле совпадает для нас с основной функцией поэзии. Нашей поэзии. Поэзии-магии, теургии, знаменующей освобождение световых ангелических существ из оков низших материальностей.
Однако, наша задача в создании не просто тождественных отношений в поэзии, но отношений подобия, так как подлинная поэзия подразумевает неравенство стихотворения самому себе. Хорошо, всё это так, но как это осуществимо технически? Очень просто. Повтор как основная функция поэзии. Новый Эпос о Гильгамеше. Ритм и рифма есть воспроизведение единого поступательного движения, предполагающего восхождение по ступеням сверхэротических энергийно-световых ангельских иерархий. Аллитерация, паронимическая аттракция, рифма, наконец, любой звуковой повтор есть такого рода ступень. Форма поэзии древности основана именно на этом. Магизм, священная эвокация: это то, что почти полностью утрачено современной профанической поэзией. Вернее тем, что уже перестало поэзией быть. И мы сталкиваем их с парохода современности (вместе с самой современностью и её параходом) безо всякой гуманистической жалости. Последующие ступени восхождения подобны этой. Они суть синтагматические и парадигматические повторы, то есть повторы на уровне слов, строк, предложений и даже строф. В конце концов не остаётся ничего иного кроме чистого повтора, чистой теургии, минимализма пространства, принципиально дифференцированного и выпукло-вогнутого, участвующего в этом световом сверхэротическом соитии, в создании коллективного оргиастического тела, объединяющего предельно левое и предельно правое. Поэзия как богослужение, как мистическое действо, как оккультный террор, как авангардный экстремизм.
Конечно же, такой подход мы распространяем не только на поэзию. Но поэзия главный вектор нашей культурной революции, нашей сверхэротической онтологии. И, разумеется, «Бронзовый Век» всегда был прежде всего журналом стихов. Но не стоит думать, что мы просто одни из многих (или даже — из немногих). Мы — уникальны. Кроме нас в современной поэзии нет ничего. Уже хотя бы в силу вышесказанного. Всё, что там осталось — пост-советское или пост-модернистское бормотание, постепенно сходящее на нет. У них есть единственная возможность воспринять жизнь — интегрироваться в нас.
Однако то, что в современной поэзии кроме нас нет ничего, ещё не означает того, что есть мы. В каком-то смысле мы существуем лишь виртуально, лишь наше чаянье живёт в этой ситуации постисторического размывания, расползания, вялотекущей центробежной энтропии гнилого либерально-демократического болота. «Бронзовый Век» — это не просто название одной из литературных тусовок. Наша поэзия против литературы. «Бронзовый Век» — это новый поэтический эон, имя которого совпадает с именем эпохи героев, людей с жестоким онтологическим стержнем в позвоночнике. В связи со сказанным выявляется вся юмористичность и откровенная пародийность заявления литературоведа Бетаки о том, что Бронзовым веком (или «медным») в русской поэзии была поэзия Вознесенского, Евтушенко и Рождественского. Это, конечно же, абсолютно не так. И даже если это было бы так, то это следовало бы в корне изменить.
Итак, мы виртуальное поэтическое направление. Но журнал-то отнюдь не виртуальный. Вот он, журнал-то, вполне конкретный, осязаемый. Всё дело в том, что это издание в определённом смысле слова было воплощением нашего ожидания, нашей некоей интуиции, если хотите, нашего эгрегора. Уже с первого номера (а это был ноябрь 1993 года) «Бронзовый Век» проявился как нечто неравное самому себе. И потом уже было неважно наше магистральное направление: эстетизм ли, мистицизм ли, традиционализм ли. «Бронзовый Век» оказывался больше суммы своих слагаемых. Что-то не совпадало в контрольной сумме. Ага, подумали мы, здесь вирус! Но где этот «вирус» — было решительно непонятно. Каково же было наше удивление, когда «вирусом» оказалось само название! Значит оно совпало с какой-то реальной ситуацией во времени. Значит именно оно сделало нас чем-то иным по отношению к тому, чем мы были на самом деле. Именно поэтому за нами будущее. Перед нами — прошлое. И все мы движемся в небывалое поэтическое пространство, где многоочитой спиралью вздымается к Высшему Престолу сверх-эротический монолит сердечного зелёного цвета.
