Русский народ против капитализма
«Капитализм – дерьмо». В этом грубом кличе европейских, а сегодня и русских, молодежных движений оказалось гораздо больше правды, чем это казалось даже десять, а тем более двадцать лет назад, когда «общество», опьяненное свободой, сломя голову ринулось в «строительство капитализма» и привело страну к распаду, а русский народ – к нищете и вымиранию.
С приходом к власти президента В. В. Путина, провозгласившего курс на сочетание отстаивания политической независимости страны («революция спецслужб») с сохранением либерально-капиталистического вектора в экономике (национал-капитализм) появились надежды на возможность «Русского прорыва», причем даже в рамках т. н. «общемировых стандартов», к числу которых относится рыночная экономика и капиталистический способ производства.
Однако этим надеждам не суждено было сбыться. И дело не в конкретных лицах, хотя после 2007 года мы наблюдаем новый подъем клана «либеральных экономистов» на фоне уничтожения армии и пассивности спецслужб. Капитал, интернациональный по своей природе, одолевает даже те стремления внутри российской власти (такие, как стремление обезопасить себя от вмешательства «мирового сообщества» по типу Сербии и Ирака), которые, казалось, сближали ее в 1999 – 2007 годах с интересами, потребностями и волей – добиваемой, впрочем, – русского народа, и вновь диктует подчинение России международным интересам, вплоть до ее расчленения. Кроме того, мировой финансовый кризис, организованный Фининтерном и Западом в целом ради новой «перекройки» мира накануне Третьей мировой войны, ставит вопрос о нетерпимости капитализма не только для России, но и для самого выживания человечества.
Но что такое капитализм, что такое противоположный ему социализм? Идет ли речь о капитуляции «русской имперской правой» перед марксизмом и его воплощениями? Идет ли речь об изменении фундаментальных позиций? Нет, мы говорим о русском социализме, имперском социализме и, более того, монархическом социализме. Крайне правом социализме, правее фашизма и национал-социализма Европы.
«Почти во всех традиционных государствах основой для воплощения высшего и неизменного принципа чистого политического авторитета служила Корона, – писал Юлиус Эвола в книге «Фашизм: критика справа». – Поэтому можно с уверенностью утверждать, что без монархической идеи истинное правое движение лишается своего естественного центра гравитации и кристаллизации». Это так даже тогда, когда Царский Престол отсутствует или, как говорят староверы-спасовцы применительно к Церкви, «ушел на небо». Главным для понимания капитализма мы считаем не экономический принцип, а политический. Капитал – это сила, прежде всего, чужая и чуждая – «исчужа». Это сила уничтожающая. По Мартину Хайдеггеру, «ничто, которое ничтожит» – сила подавления и лишения жизни. Молодой Маркс «Экономических и философских рукописей 1844 года» это, кажется, понимал, но быстро – по вполне понятным причинам – «свернул тему».
Мы понимаем капитализм совсем не так – даже противоположно тому – как он понимается в марксизме, и пересматриваем в «правой», русской оптике гностический антикапитализм раннего Маркса. И, помимо поздних славянофилов, Льва Тихомирова, Константина Леонтьева, Николая Устрялова, евразийцев, называем среди имен предшественников еще два имени – генерала Александра Дмитриевича Нечволодова и полковника Сергея Васильевича Зубатова.
Основы Русского монархического социализма заложены, на самом деле, в Московской Руси – не как идеальное воплощение, но как начертание, образ, матрица. Историки называют это тягловым государством, которое изначально не знало личной зависимости человека и человека (а, следовательно, и капиталистической «эксплуатации человека человеком»). Все – и знать, и простонародье, и бояре и крестьяне – «государевы люди», связанные отношениями «крепости» — одни обороняют государство, другие кормят тех, кто его обороняет, как это разъяснял В.О. Ключевский. Принцип privacy отсутствует, следовательно, нет и феодализма, а раз нет феодализма, то нечему и перерастать в капитализм. Это понимал и Маркс, прямо указавший, что его теория формаций к России не применима (он уничижительно называл это «азиатским способом производства», но, если отбросить уничижение, все становится на свои места даже у него). Русский строй назывался «крепостью» или «круговой порукой», и первым крепостным человеком был Царь (русская «крепость» под воздействием специфически понимаемого западного «просвещения» превратилась в XVIII веке в «крепостничество»). Не случайно Н.Н. Алексеев вводит применительно к традиционному русскому правопониманию понятие «правообязанности» и отвергает для России понятие «правового государства». Это традиционная православная монархия, одушевленная единством Царя, Церкви и земли, где применительно к земле осуществляется идеал социальной справедливости, который выражался в традиционном московском понятии «одиначество» или «единогласие».
В этом плане мы можем говорить, что первым, кто наиболее четко выразил идеалы русского социализма, был царь Иван Васильевич Грозный, который это сделал, в частности, в письмах к князю Андрею Курбскому. Также он это сделал и в своей государственной деятельности, соединив самодержавие и местное самоуправление, прежде всего, отношения «царь – земство». Именно Иван Грозный фактически явился создателем земского самоуправления на Руси. В дальнейшем Московская Русь развивалась как «советное» государство, где «советный», соборный принцип пронизывал всю жизнь. Это крайне важное понятие – «советное государство», где определением «совет всея земли» обозначался Земский собор, осуществлявший свою деятельность по принципу единогласия царя и Земского собора. Поэтому после краткой и противоестественной синкопы Февраля Русская история вернулась – с иными мотивациями и идеологическими обоснованиями, не без тяжелых эксцессов – на традиционные пути.
Русское – и не только Русское, но и Византийское, Вселенское Православие уже начиная с эпохи Вселенских Соборов – во многом преодолело ветхозаветный «дух пустыни» и нигилизм (nihil – ничто). Чрез Святоотеческое учение о Христе Воскресшем, чрез «паламитский синтез» оно преодолело ветхозаветный разрыв между Бытием и Сущим, между субъектом и объектом, по-новому (не отвергая creatio) вернувшись к первородной цельности и единству. Оно оправдало Империю и Царскую власть. Применительно к социальной действительности – чрез Кормчую Православие проклинает банковский процент и «лихву», полагая за нее отлучение от Церкви. Капитализм проклят – так говорит Церковь. Это означает, что Ее учению соответствует именно и только органический народный социализм. В разных формах (вовсе не обязательно в «оправославленном» копировании советской тоталитарной модели). В единстве с Православной монархией. В этом русская «теология освобождения».
При этом важно, что основные, сохранявшиеся до начала ХХ века (а в измененном виде – и в советское время) государственно-социальные институты – Самодержавие (Великокняжеская, а затем Царская власть и связанное с ней «княжое право») и община (мiръ) – ведут свое начало еще с глубокой «языческой» древности. На самом деле «язычество» от слова язык, то есть народ, что позволяет правильно прочитать знаменитую «народность» из «уваровской триады». Русская история предстает тем самым в единстве дохристианской, православной и советской эпох, а «крушение Руси» наступает только в 1991 году, о чем и «прораб перестройки» А.Н. Яковлев говорил как о «сломе тысячелетней русской парадигмы».
«Началом конца» Руси-России было не Крещение 988 года, как утверждают «родноверы», но именно раскол ХVII века, о чем уже мне не раз приходилось писать. Раскол – а не петровские реформы, в этом славянофилы ошибались — разделил Россию на «два народа». Царская власть, хотя и сохранив все свои сакральные измерения, оказалась по одну сторону, а земско-общинные начала (именно «русский народный социализм») – по другую. Указ о дворянской вольности 1762 года, «освободив» служилое сословие от службы Царю, окончательно разбил устроение веками складывавшегося «тяглового государства». «Крепость» превратилась в «крепостничество», и оно стало уже фактором «эксплуатации человека человеком», против чего как раз и восстает социализм.
На самом деле есть два социализма. Первый – рожденный на Западе, интеллигентско-масонский, либертарный, акцентирующий «освобождение» индивида от традиции, религии, от «крови и почвы». Для такого социализма – социализма Бернштейна, Троцкого, Коминтерна, «парижского мая» и «пражской весны» – собственно социальный вопрос и, в частности, «рабочий вопрос», есть лишь средство для достижения совсем иных целей: рабочие интересуют лишь постольку, поскольку они «не имеют отечества» и могут быть орудием завоевания власти. Именно такой социализм ополчается на «землевладельцев и фабрикантов» и хранит гробовое молчание по поводу «банкиров и бирж».
И второй – социализм народный, «почвенно-кровный», «земский» связанный с общинным и «языческим» (в широком смысле) началом, внутренне не противоречащий ни монархии, ни вообще иерархическим структурам, хотя, в случае падения этих структур и даже их гниения легко впадающий в анархизм. При таком социализме возможен не только тоталитарный запрет всякой частной собственности, но и мягкий авторитарно-монархический вариант, сохраняющий частную собственность, поскольку не в «помещиках и фабрикантах» всё зло, а в «банкирах и биржах» как проводниках антинационального международного диктата. Однако и то, и другое, в конечном счете, есть именно социализм, поскольку предполагает регулирование экономики в интересах общего дела, экономическую «литургию» (что и есть «общее дело» по-гречески).
При этом важно заметить, что, действительно, «анархия – мать порядка», его materia prima, если угодно, библейское toghu-wa-woghu, кровавый соляной раствор, «наша приготовленная черная земля», «торф философов». Именно потому Лев Александрович Тихомиров писал, что русский человек или монархист, или анархист, а третьего не дано. А Нестор Иванович Махно уже перед смертью оставил запись, что в России может быть только или монархия, или анархия, но вторая – на очень короткое время. Всё русское мiрочувствование в области политики можно было бы назвать анархо-монархизмом (выражение это принадлежит философу и поэту Владимиру Микушевичу).
Именно главному теоретику и практику русского анархизма и главному врагу Маркса в социалистическом движении Михаилу Александровичу Бакунину принадлежит брошюра «Народное дело» с подзаголовком: «Романов, Пугачев или Пестель?» (1862) Брошюра почти целиком была посвящена одной проблеме – пропаганде Земского собора, который должен был бы утвердить общинно-федеративное устройство России и, что крайне важно для Бакунина, всего славянского мира, а также и социалистическое устроение народного хозяйства. Основатель русского анархизма из демократии (Пугачев), диктатуры (Пестель) и монархии (Романов) выбирает именно монархию, если она примет программу народнической «Земли и воли» и начнет созывать совещательные Земские соборы («советы всея земли», как они назывались в XVII веке). Бакунин, почти галлюцинируя, ставил вопрос: «С кем, куда и за кем мы пойдем?.. За Романовым, за Пугачевым или, если новый Пестель найдется, за ним? Скажем правду; мы охотнее всего пошли бы за Романовым, если б Романов мог и хотел превратиться из петербургского императора в царя земского».
Разумеется, революционный социализм XIX века (Герцен, Бакунин, народники), со всей неизбежностью использованный «мировой закулисой» (Ротшильды) и спецслужбами Европы, прежде всего Великобритании, в геополитической борьбе с Российской Империей (точно так же, как и сегодня те же самые силы используют «русский регионализм»), был следствием отчуждения русского общества от Церкви, от собственной истории, но всё же, через него объективно была выявлена социальная проблематика, которая, конечно, и сама была продуктом того же самого отчуждения. У некоторых представителей революционного народничества, особенно у Герцена и Бакунина, при всем их внешнем западничестве отчетливо звучат пронзительные ноты утраты русского мира. И на это, между прочим, обратили внимание представители русской консервативной мысли, прежде всего, Константин Николаевич Леонтьев, который, как это ни странно, чувствовал свое сущностное сродство именно с представителями революционной мысли.
Если Константин Леонтьев – это метафизика русского монархического социализма (как, с «другой стороны баррикад», и Михаил Бакунин), то другой знаменитый русский консерватор Лев Тихомиров нам интересен, прежде всего, как конкретный государствовед, разработавший, через синтез идей славянофилов и «государственной школы» подробную теорию социальной монархии, противостоящую и либерализму, и социал-демократии, и коммунизму Ленина – Троцкого.
Тихомиров в работе «Земля и фабрика» и во многих других выступает за широкое развитие рабочего движения и решение рабочего вопроса не в интересах капитала, а в интересах труда при сохранении монархии. Монархия, которая является выразителем точки зрения рабочего человека, – это важнейшее положение тихомировской теории. В данном случае профсоюзы и иные формы рабочего движения включаются и в государственную корпоративную систему. В этом смысле, например, итальянская «Хартия труда» 20-х годов и особенно «Хартия труда» генерала Франко 1939-го года является в точности выражением идеологии Льва Тихомирова по рабочему вопросу.
Столь хулимый революционерами и интеллигенцией «полицейский социализм» полковника Сергея Васильевича Зубатова – это попытка реального воплощения идей Льва Тихомирова, с которым Зубатов был дружен. Это была реальная альтернатива и союзу бюрократии с капиталом, и революционной социал-демократии.
Зубатов полагал, что для достижения целей контрреволюции, с одной стороны, развития – с другой, необходимо создать сеть легальных рабочих организаций по типу профсоюзов и назначать на их руководство тайных участников контролируемой сверху «контрконспирации» (вовсе не обязательно «агентов»). Основным критерием назначения этих людей должна была быть их преданность монархическому строю. А вторым критерием – отсутствие какой-либо связи с капиталистами. Результат сказался немедленно: во всех трудовых спорах «зубатовские организации» вставали на сторону не капиталистов, а рабочих. Они вели легальную борьбу за повышение заработной платы, сокращение рабочего дня, брали на себя от имени и по поручению самих рабочих все переговоры с работодателями. Сам Зубатов лично отстаивал право рабочих на забастовку. Становилось ясно – еще два-три года, и рабочий класс орудием революции не будет, а будет опорой Самодержавия.
В начале XX века республиканскому социализму и социал-демократии в России реально противостоял монархический социализм. Если бы он победил, если бы не либерально-западническая партия в лице ставленника мировой банковской системы графа Витте… Если бы…
Но произошло всё так, как оно произошло.
В сторону социальной монархии во многом эволюционировал Советский Союз, однако это развитие сдерживалось марксизмом. Интересно, что в конце 1940-х годов в официальном обороте появились, чисто леонтьевские выражения: «реальный социализм», «безродные космополиты» и проч. Однако послевоенное развитие в эту сторону было прервано. Впрочем, это тема уже для другой статьи…
Пока что укажем на то, что идеи монархического социализма в эмиграции стали знаменем движения «Молодая Россия» («младороссы»), которое возглавлял позже вернувшийся на Родину Александр Львович Казем-бек. Как указывает молодой исследователь и публицист Михаил Мошкин, их идеи представляли из себя «синтез монархизма и социализма. С точки зрения марксизма, равно как и с точки зрения классического правого дискурса, эта модель, предложенная «Молодой Россией», является абсолютно еретической».
По замыслам младороссов, будущая Россия должна стать самодержавной идеократической монархией, опирающейся на систему Советов. При этом речь шла о той системе Советов, которая сложилась на данный момент в СССР – советы первой ступени, которые избирались непосредственно на местах, делегировали по одному представителю «наверх», формируя таким образом, инстанцию более высокого уровня, которая, в свою очередь отправляла делегата в вышестоящий Совет. «Таким образом, – комментирует Михаил Мошкин, – полагали идеологи «Молодой России», можно избежать отчуждения «народных представителей» от самого народа – ведь избиратели будут знать своих избранников лично (а не голосовать за безликий партийный список абстрактной партии)».
Мы и сегодня убеждены, что при любых политических раскладах, Россия со всей неизбежностью будет органически стремиться к воспроизводству своей «матрицы» в любых исторических условиях – по формуле Царь и Советы. Чем более этому мешают, тем более это неодолимо.
