Умирать к Верховному Совету РСФСР пришли тысячи именно простых людей
Когда приходится встречаться со студенческой молодежью, встает этот странный вопрос: есть ли у нас что-то такое, чем мы можем гордиться?
Меня этот вопрос каждый раз удручает. Это как же, значит, политики всех мастей и журналисты замордовали простых людей своими рассуждениями! Как они оказались не чутки к тому, что творится в душе тех, кто их слушает и читает! Они внушили людям, что России, в ее нынешнем состоянии, нечего сказать миру – у нас нет ни дел, ни мыслей, которые ценны для человечества. Какое черное дело –
Неужели мы не можем гордиться нашими близкими, людьми, которые живут здесь и сейчас? Как же такое может быть?
Выскажу свои соображения. Во-первых, надо разделять «гордость за» и «любовь к». Мне кажется, многие молодые люди страдают оттого, что их приучили к мысли, будто любить надо только тех, кем можно гордиться, то есть предъявить их достоинства какому-то внешнему судье (Богу, человечеству, соседу). Иными словами, любить надо сильных, богатых, красивых, умных и прочих – тех, кто побеждает в конкуренции.
Это новое явление в нашей культуре наблюдалось с конца ХIХ века и, видимо, было навеяно европейским образованием, влиянием «культуры успеха», возникшей в «титанической» (прометеевской) цивилизации Запада. Там сильно ощущение, что если человек не достиг успеха, то это знак «отверженности», а отверженных любить нельзя. Философ В.В. Розанов на это писал, что нетрудно любить Россию, когда она в блеске славы и ей сопутствует успех. По-настоящему русский – это тот, кто любит Россию, когда она «всеми плюнутая лежит в грязи».
Многие не любят нынешнюю Россию, потому что она «лежит в грязи». Они становятся к ней благосклоннее по мере роста ВВП. С такими разговаривать не о чем, лишь бы были лояльными гражданами. Но это не наша забота, а правоохранительных органов. Наш разговор с теми, кто любит Россию в любом ее состоянии, как любят мать. Любят, но страдают оттого, что не могут одновременно и гордиться. Такое ведь часто бывает. Любовь – чувство потаенное, а гордость – на людях.
Так вот, трудный вопрос состоит в том, есть ли нам чем гордиться, будучи поверженными в прах, когда талантливые студенты стараются загодя устроиться на Западе или клянчат гранты, когда властители клянутся в приверженности чужим ценностям. Люди в растерянности и не знают, что может служить предметом их национальной гордости. Людей лишили системы координат! Кажется, мелочь, а на деле сильный инструмент демонтажа народа.
Я лично вижу дело так. Мы как народ переживаем тяжелый кризис. Любой кризис (в том числе война) – это особый, аномальный тип бытия народа и личности. Сгибаются, перекручиваются и даже ломаются все стороны жизни. Поднимается наверх и нагло утверждается самое подлое и мерзкое, что есть в народе. Но в то же время собирается и противостоит подлости самое светлое, доброе и умное. Тут и находится (или отсутствует) то, чем можно гордиться даже в поражении.
В момент этого нашего народного бедствия надо вспомнить слова поэта: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Меня поразила проницательность Тютчева. Так оно и есть, но ведь не будешь на каждом углу кричать, как ты счастлив в момент бедствия. А иногда этого так упорно не понимают, что поневоле приходится раскрыться, сказать то, о чем принято молчать.
Как-то в 1993 году я на одном ученом собрании в Испании делал доклад о доктрине экономической реформы в России. В репликах в разных выражениях звучала одна мысль: какой странный провал в культуре великого народа, какой регресс в мышлении, какая необычная тупость реформаторов, какой стыд так сдать великую страну и загубить великое хозяйство.
Я сначала обратился к логике: нельзя делать такие обобщения на основании одной проигранной кампании в великой войне, тем более без учета соотношения сил в этот момент. Да, из-за стечения исторических обстоятельств русские «холодную войну» проиграли, но ведь история на этом не заканчивается. За 1941 годом был 1943-й, а потом 1945-й.
Но, как оказалось, люди во времени ориентируются с трудом – мол, когда еще этот новый 1945 год наступит. Что происходит сейчас – вот вопрос! И я сказал не о логике, а о чувствах, как прямой свидетель. Сказал, что испытал в жизни два момента большого счастья и гордости – в детстве и сейчас, на склоне лет. Оба раза это были моменты народного бедствия, в нем я и жил. А счастье было оттого, что я непрерывно видел вокруг себя, рядом с собой величие, доброту и благородство множества людей. Именно в бедствии мой народ оказался велик и благороден. Ребенком я этого, конечно, не понимал, но зато чувствовал очень остро. А сейчас и чувствую, и понимаю, и горжусь. Да, это гордость не от победы, не от силы оружия или банковской системы России. Но ведь и сила, и подвиги, и победы разные бывают.
Тогда в Испании тоже был «кризис» – спад производства 1 процент, доходы не растут. Люди нервничали, многие вели себя странно, как будто отключили совесть. А представьте, говорю, что у вас производство упало на 50 процентов, а доходы большинства – в три-четыре раза. Ведь общество просто рассыпалось бы, люди превратились бы в стаи волков. У нас же этого не произошло. Женщина в метро может дремать, поставив свою сумку на пол. А здесь свои сумки наматывают на руку, и все равно их то и дело вырывают, чуть ли не с рукой вместе. Парочка на мотоцикле прицелится, промчится – задний рванет сумку. Посмотрите голливудские фильмы-прогнозы о том, во что превратятся их города после большого бедствия.
В конце 1991 года знакомый испанский социолог, заведующий кафедрой социологии университета Сарагосы, попросил меня о такой вещи. У вас, говорит, в январе будет либерализация цен, покупательная способность доходов резко снизится. Попробуй раздобыть для нас сведения о том, сколько бездомных собак будут отлавливать в эти месяцы в Москве. Я удивился, а он пояснил. Они на кафедре придумали метод измерения реакции населения на кризис – по числу выгнанных из дому собак. Как сказал социолог, это оказалось очень чувствительным показателем. Еще нет никаких формальных экономических признаков кризиса, но средний класс уже нутром предчувствует его приближение. И что же? Благополучные обыватели начинают изгонять из квартир своих четвероногих друзей.
Социолог предвкушал, что в Москве они получат сенсационный научный материал – еще бы, феноменальное моментальное обеднение миллионов жителей столицы. Мне интересно было послушать его рассуждения, но я предупредил, что вряд ли в Москве их методика годится. Другой народ, другая культура.
Прав оказался я. Точную статистику получить не удалось – тогда в Москве не то что собак отлавливать, даже мусор на время перестали вывозить, просто сжигали его во дворах. Но я наблюдал сам и знакомых попросил смотреть, что происходит с собаками в их дворах. Ничего не произошло.
И еще вспоминается тяжелый октябрь 1993 года. События того октября в сути своей не политические. Политика в них была, но как оболочка, почти как шелуха. Они важны для каждого в России, какую бы позицию он в политике сегодня ни занимал. Это был неожиданный и никем не организованный отклик на зов совести. То, что таких людей, какие откликнулись на этот зов с риском для жизни, ради уже почти задушенных идеалов, было множество – вещь удивительная. Ею каждый наш человек может гордиться. Даже тот, повторяю, кто с этими идеалами и с правдой тех людей не согласен.
Представляя те события как стычку политических групп, идеологи пытались вытравить из обихода понятия чести и совести, гордости и самоотверженности. Все это, мол, не для «совков». В Чили президент Альенде остался во дворце и погиб, убитый офицерами Пиночета. Он стал героем для Запада, признан всеми партиями. Его именем называют улицы в западных городах – будь мэр хоть правый, хоть левый. Но Альенде погиб по долгу службы, сдаться ему было бы просто стыдно. Никто из простых чилийцев умирать к дворцу Монеда не пришел.
В Москве же мы видели нечто совсем другое – умирать к Верховному Совету РСФСР пришли тысячи именно простых людей. Причем они презирали и Руцкого, и депутатов, отдавших Россию на растерзание режиму Ельцина, который теперь отбрасывал этих депутатов, как рваную тряпку. Что же двигало этими людьми? Об этом не говорили, даже стеснялись. А двигали ими именно чистые чувства, благородство. Такое редко бывает, а у нас было, перед нашими глазами.
Я человек не религиозный, но там я понимал, что такое благодать. Когда люди добирались, порой с большим трудом, до окруженного ОМОНом двора Дома Советов, их охватывало чувство благодати, как будто этот дворик освещался особым светом, как будто в небе над ним было какое-то окно. Так сильно было это чувство, что часто можно было видеть, как люди, даже очень пожилые, бегут к этому месту от станции метро «Баррикадная» бегом. А если бы не приличия, то почти все бежали бы – хоть на минуту раньше туда попасть, вдохнуть тот воздух и тот свет.
Помню, вечером 27 сентября вдруг перестали пропускать людей к Дому Советов. Уходить – пожалуйста, а туда – нет. Все заволновались, особенно те, кто ждал друзей и родных. Столпились под холодным дождем у оцепления, переругиваются, все промокшие. Вдруг с важным видом проходит через оцепление старик. Потеплее оделся, с сумочкой – продукты, вода. Женщины бросились к нему: «Ты как прошел? Где пускают?». А он с гордым видом, свысока им отвечает: «Нигде не пускают. А у меня блат есть. Офицер с моим сыном в Афганистане служил, он меня всегда пропустит». И от него отошли, с завистью и недоброжелательством. И тут блат!
Для чего же этот старик использовал свою привилегию? Чтобы пробиться туда, где он будет мокнуть всю ночь без пищи и огня, с риском быть измочаленным дубинками (о танках тогда еще не думали). Этот старик был выше самого понятия «героизм», он был в другом измерении. Как же таким стариком не гордиться! Но власти гордились бардом Булатом Окуджавой, который говорил: «Я смотрел расстрел Белого дома как финал увлекательного детектива – с наслаждением». Возможно, за эти слова “демократа” и учредили впоследствии Государственную премию его имени...
И все же благородных, самоотверженных людей у нас большинство, надо только разглядеть их под той грязью, что нанес кризис. Благодаря их упорству и героизму, которого они сами не замечали, Россия продержалась в смуту 90-х годов. Теоретически все должно было рассыпаться. Этой стойкостью не только можно гордиться, ее надо изучать. Она еще нам пригодится.
