Максим Медоваров: Первый нацдем. Михаил Меньшиков как предтеча современного буржуазно-либерального национализма

Ужасный сон отяготел над нами,
Ужасный, безобразный сон:
В крови до пят, мы бьемся с мертвецами
Воскресшими для новых похорон.

Ф. И. Тютчев

Современные сторонники переделки русского народа в «русскую нацию» по образцу западного национализма и расчленения территории РФ, этого неполноценного обрубка России, именующие себя национал-демократами, разбираются в своей идейно-политической генеалогии лишь частично. Так, несомненно, что изменники Родины всех времён, от Лжедмитрия I и Мазепы до наполеоновского агента Верещагина и всех дальнейших смердяковых вплоть до Власова и Бандеры включительно, зачислены в национал-демократический пантеон по праву. Сложнее с декабристами: их политический национализм, скопированный с западного, несомненно тождествен воззрениям тех немногих нацдемов, у которых действительно есть свои собственные воззрения, однако и декабристы, и западники 40-х годов, и большинство русских националистов на западный манер начала XX века, включая даже правых либералов типа Петра Струве и Василия Маклакова, всё же безоговорочно настаивали на сохранении территориальной целостности Империи и никогда не сели бы за один стол с нацдемами. Для всех них, от Пестеля и Белинского до Шульгина и даже Милюкова, не могло быть и речи о том, чтобы добровольно отрезать от России какую-нибудь окраину. А уж в существование высосанной из пальца и начерченной на бумаге «украинской нации» они не верили и подавно.
Поэтому-то наиболее проницательные нацдемы и говорят о том, что с русскими националистами XIX – начала XX веков и с белым движением гражданской войны их объединяет не полное совпадение требований, а лишь общие тенденции – неуклонное стремление переделать Россию на западный манер, панический страх перед «ордынско-большевистской» сущностью русского народа и государства, приверженность к западному понятию «нации». Требование расчленить Россию и воспевать гимны эстонцам, галичанам и грузинам русским «белым» националистам было, разумеется, чуждо; но логика исторического развития неминуемо должна была привести их идейных внуков в прямые объятия смердяковщины, что сейчас может лицезреть в Интернет-пространстве каждый желающий: все «белые имперцы», как один, сейчас в практических вопросах (об отношении к путинскому режиму, к США, особенно республиканской партии, к НАТО, к Евросоюзу, к Венецианской комиссии, к принцу Гарри, к украинским сепаратистам, к Северному Кавказу) полностью солидарны с самыми радикальными нацдемами, даже если в теории они продолжают бормотать о Российской империи как своём идеале. Со своей стороны, мы готовы в любой момент предоставить список блогов, доказывающих эту окончательную политическую смычку националистов промежуточного поколения с откровенной национал-демократией.
В этом свете представляется правомерным обращение к фигуре Михаила Меньшикова – крупного националистического публициста начала XX века. Его сочинения, популярные в 90-е и начале 2000-х преимущественно среди «расово» ориентированных националистов, не слишком активно цитируются сейчас, хотя в среде нацдемов и присутствует определённое, хотя и недостаточно ясное осознание Меньшикова как своего предтечи. На наш взгляд, именно этого публициста можно назвать первым, у кого был полностью представлен весь комплекс нынешних «нацдемовских» идей, пусть и в первоначальном виде. Все более ранние деятели, от декабристов и Белинского до Алексея Константиновича Толстого, выдвигали одну-две «нацдемовские» идеи, Меньшиков же впервые их соединил, пусть и не слишком оригинально.

Широко известно, что Меньшиков со всей страстностью провозгласил, что русский национализм должен быть точной копией французского, английского, немецкого и т.д., не претендуя ни на имперскую, ни на особую православную миссию России, ни вообще на её особый путь по сравнению с Западом. Русская нация для Меньшикова была просто одной из европейский наций. Империя для него была в принципе неприемлема. Вникнем в смысле следующего его высказывания: «Мне лично всегда было противным угнетение инородцев, насильственная их русификация, подавление их национальности и т. п. Я уже много раз писал, что считаю вполне справедливым, чтобы каждый вполне определившийся народ, как, например, финны, поляки, армяне и т. д., имели на своих исторических территориях все права, какие сами пожелают, вплоть хотя бы до полного их отделения. Но совсем другое дело, если они захватывают хозяйские права на нашей исторической территории. Тут я кричу, сколько у меня есть сил: долой пришельцев!» Обратим внимание: для классических русских националистов от Погодина и Каткова (кстати, сына грузинки) до Пуришкевича, Маркова и Шульгина задачей была максимально возможная русификация окраин, даже Финляндии, Польши и Закавказья. Они одобряли даже бессмысленно жёсткие методы внедрения русского языка в этих регионах, от чего истинные консерваторы (поздние славянофилы, а затем евразийцы) всегда открещивались. (Об особенностях позиции Каткова, не допускавшего никакого расчленения России, мы уже писали.)

В начале XX века наследники славянофилов стояли, в отличие от националистов, на позициях предоставления некоторым окраинам широкой автономии: Сергей Шарапов и Александр Киреев призывали прекратить меры по русификации Финляндии и не вмешиваться в её внутренние дела, а Лев Тихомиров, Фёдор Самарин и Дмитрий Хомяков в 1915 году были готовы предоставить и Польше такой же статус, как и Финляндии – то есть независимого государства в личной унии с Российской империей. Дмитрий Хомяков, кроме того, ещё в 1906 году предложил поделить земли империи на Русское царство, куда вошли бы все более-менее ассимилированные территории, и собственно имперские территории (дальние окраины, не поддающиеся ассимиляции). Русская консервативная мысль начала XX века пыталась найти решение «национального вопроса» наощупь, путём проб и ошибок – но в конечном итоге этот путь вёл к евразийству, к признанию прав каждого этноса при единстве политической власти. Меньшиков же сделал нечто совершенно противоположное – он отрёкся не только от консервативного подхода, но и от классического имперского национализма и впервые провозгласил принципиальную стратегию ухода русских со всех окраин и сосредоточения их в «ядре». Пределы, до каких он был готов сжимать это «ядро», неизвестны, но сегодняшние нацдемы дают представление о том, каковы могут быть эти пределы – границы XV века. Таким образом, Меньшиков стал первым национал-капитулянтом в России. Это уже потом появятся Александр Солженицын, Герман Стерлигов и первый национал-демократ и антиимперец 90-х годов Александр Севастьянов. Но все они вышли именно из меньшиковской шинели.

Подмена понятий, которую произвёл Меньшиков в «Письмах к русской нации», была настолько тонкой и виртуозной, что не сразу можно было понять её значение. В приведенной цитате речь не идет о евреях или цыганах, рассеянных на обширной территории. И даже не о немцах и поляках, составлявших значительный процент населения Петербурга. Нет: Меньшиков, в отличие от «наступательных буржуазных националистов», возводивших свою генеалогию к Каткову, Достоевскому, Скобелеву и представленных в те годы Шульгиным, Пуришкевичем, Ковалевским и их партиями (сейчас их идейным наследником, несомненно, является Правоконсервативный альянс), занимает позицию «уменьшительного буржуазного национализма». Не подавить все коренные народы Империи жестокими способами во имя господства предполагаемой «русской нации», как хотели первые, а капитулировать перед этими народами и предоставить им политическую независимость, эвакуировав с их территории русское население и отдав их тем самым в руки западных держав – вот какую тайну националистического беззакония проговорил тогда, в 1914 году, Меньшиков. Не только польская и финская, но даже армянская территория в его восприятии – это уже не «наша», не «русская» территория. Меньшиков стал делить общий дом – Российскую империю – на «нашу» и «вашу» территории, тем самым обрекая сам дом на уничтожение. Лингвисты отмечают: если в английском языке foreigner – это любой не-англичанин, включая даже валлийца или ирландца, то в русском словоупотреблении «иностранец» относилось и относится почти исключительно к европейцам и до сих пор практически никогда не употребляется по отношению не только к народам бывшего СССР, но даже к азиатам. Меньшиков же вразрез с традициями русского народа, с историей принципиально многоэтничной Российской империи прибегал именно к западному словоупотреблению, мечтая сконструировать «русскую нацию» по готовым шаблонам европейского Модерна.

Тем самым Меньшиков как «первый нацдем» неизбежно должен был прийти к тотальному отрицанию всей русской консервативной традиции, включая её основную мысль о цивилизационном отличии России от Запада. Для Меньшикова путь России – это путь одной из европейских наций. Любой Sonderweg для него был неприемлем. И Меньшиков дошёл до той черты, где недомолвки и умолчания становились уже невозможны. Ему волей-неволей пришлось отвечать на вопрос об отношении к исторической традиции Российской империи, к православной Церкви, к самодержавию, к сословному делению, к славянофильской традиции русской мысли. Ограничимся рассмотрением одной, ранней (1905 года) и малоизвестной статьи Меньшикова «Суть славянофильства», которую обычно не цитируют ни сторонники, ни противники публициста. В ней, как в капле воды, сфокусирована сама суть национал-демократии.

Статья начинается с утверждения, что славянофильство никогда не существовало, кроме как «в виде некоего прекрасного сна полдюжины восторженных русских дворян» – романтиков 1830-х годов. Меньшиков ссылался на то, что существуют самые разные формы правления – от Дагомеи, где в обязанности сакрального царя входит исключительно совершение убийств, грабежей и изнасилований, до американской демократии, от толстовских общин до азиатских деспотий. Но славянофильской монархии, по мнению Меньшикова, не было нигде. Строй Московской Руси, по Меньшикову, не народно-соборный, а деспотически-абсолютистский, как в Византии или Золотой Орде. Славянофильскую прибавку в виде земских соборов Меньшиков считает фантазией помещика Хомякова и делает вывод, что оно «невозможно ни психологически, ни физически, как древняя химера, полукоза, полулев, полудракон». Мы не собираемся оправдывать действительно имевшие место утопические несообразности и вопиющие непоследовательности славянофильства, которые не отмечал только ленивый. Но посмотрим, что Меньшиков – сам из обуржуазившихся дворян – предлагал взамен? Быть может, «химически чистое» самодержавие, как делали это Константин Леонтьев и Николай Фёдоров? Отнюдь! Со сладким замиранием сердца публицист «Нового времени» проговаривается: «Западный конституционализм обслуживает порядок всех христианских стран, кроме России и Эфиопии». Каково! Меньшиков тем самым не только порывает с общеконсервативной критикой парламентаризма как величайшего обмана и язвы, разлагающей государство, но ещё и призывает Россию вместе с Эфиопией догонять прочий «христианский мир» (как будто позабыв, какие уродливые формы уже в то время принял конституционно-парламентский строй на православных Балканах).

Но как же триада, объединявшая и славянофилов, и охранителей (которые толковали её каждый по-своему): Православие, самодержавие, народность? Быть может, Меньшиков предложил свою, альтернативную, её трактовку? Всё оказалось гораздо проще. Первый национал-демократ одним движением пера просто зачеркнул консервативную триаду, да так, как это не умели делать даже тогдашние либералы. Говоря о славянофильстве, но (как ясно из контекста) подразумевая любой консерватизм вообще, Меньшиков, только что призывавший догонять Запад, бросает ему упрёк в том, что уваровская триада-де заимствована с того самого Запада, а отнюдь не самобытна. И вот уже из уст Меньшикова льётся песня, которую до сих пор продолжают напевать его последователи: «Как одеяло из обрезков разных ситцев, славянофильство сшито белыми нитками сплошь из “заграничных материй“ – греко-сирийского, монгольского и немецкого рисунка. Именно русского-то действительно национального как раз в славянофильстве ничего и нет. В этом смысле “западники“, настаивавшие всего лишь на одном пункте – свободе народной, были гораздо национальнее. Они говорили: снимите все давления и путы и предоставьте народу быть тем, чем он может быть, – это и будет настоящее русское, действительно самобытное и национальное. Вне свободы нет возможности даже представить себе нацию, и что такое Россия самобытная – мы ещё не знаем, пока она в рабстве. Западники полагали, что Россия была самобытной до татарской, до московской, до крепостной эпохи…»

Красноречивейшее признание! Если последняя мысль – о противопоставлении Киевской Руси (и украинского сепаратизма) послемонгольскому периоду – восходит ещё к декабристам и А.К. Толстому, то всё остальное у Меньшикова – в новинку. Мысль о том, что требование либералов-западников «дать народу свободу» есть в то же самое время и требование националистов, недостаточно последовательно высказывалась в конце XIX века крайне левым крылом поздних славянофилов (Афанасием Васильевым и Орестом Миллером), но эксплицитно её, похоже, впервые выразил именно Меньшиков. Лживость этой мысли очевидна: представлять поборников переделки России на западный либеральный лад и отрицателей всего её прошлого, за исключением совершенно туманно и фантастически понимаемой Киевской Руси, – реалистами и борцами за русскую свободу, а реалистических приверженцев московской старины – мечтателями, – это уже выходит за рамки любых приличий и любой логики. Да и что такое «развязать», «раскрепостить», как любили говорить либералы? В любой индоевропейской мифологии «развязать» всегда означало освободить силы зла, тьмы, ада (Вритру, Фенрира, Локи), дать им власть над землёй. Напротив, «связать» означало упорядочить. «Вязателем уз» был и индийский Варуна, и скандинавские асы, и ирландский Огма. В христианстве это индоевропейское предчувствие истины обрело полное завершение – в картине связываемого в конце времён сатаны. Только прежде он, развязанный, вырвется на свободу…

Именно в этом смысле Константин Леонтьев гениально говорил о «деспотизме формы»: форма оливы (по Аристотелю) или идея оливы (по Платону) не даёт ей стать бесформенной кучей атомов древесины или, к примеру, принять форму дуба. Либеральную «свободу» индивида либерализма Леонтьев, врач по образованию, с изумительной точностью определил как свободу атомов, образовавшихся результате смерти, распада и гниения некогда прекрасного организма. Ему вторил Розанов: «Всё менее и менее сдерживают кого-либо религия, семья, любовь к отечеству – и именно потому, что они все-таки еще сдерживают, на них более всего обращаются ненависть и проклятия всего человечества. Они падут – и человек станет абсолютно и впервые „свободен“. Свободен, как атом трупа, который стал прахом». Либерализм есть трупная идеология. Именно её поднял на свои знамёна Меньшиков в 1905 году. И кто знает, вспомнил ли он о том, что призывал «развязать» русский народ, когда чекисты стреляли ему в висок в 1918 году? «В большевизме загнало себя насмерть русское западничество», – писал проницательный немец Вальтер Шубарт…

Но вернёмся к статье Меньшикова. Он не случайно упомянул именно о греко-сирийском, монгольском и немецком элементе уваровской триады. Под греко-сирийским началом Меньшиков имел в виду традиционное византийское Православие. Процитируем его кощунственные слова: «Насквозь византийское, вышедшее (через Ив. Киреевского) из Оптиной пустыни, „православие“ славянофилов проникнуто идеями гезихастов, афонских мистиков XIV века, близких к ереси». Сложно представить себе что-либо более чудовищное, чем прямое и грубое отрицание «русским националистом» православных святынь Оптиной пустыни и варлаамитское обвинение исихастов в ереси, в то время как целая серия поместных соборов середины XIV века под руководством свт. Григория Паламы и императора-евразийца Иоанна Кантакузина (ориентированного на Восток против Запада, на феодальное общество против торговой буржуазии и на Москву против Литвы) утвердила исихазм как ортодоксальное учение, анафематствовав всех его противников. (О евразийской направленности кантакузинизма мы также писали ранее.) Очевидно, что обо всех этих исторических событиях Меньшиков в 1905 году совершенно ничего не знал – и тем не менее произнесенное им слово автоматически отлучает его от Церкви lata sententia. Меньшиков исповедовал то самое формальное синодально-февралистское имяборческое «православие», которое проявило себя в борьбе с имяславием в 1912 году и в предательстве монархии в 1917 году. Теперь же идейные наследники «белых националистов» столетней давности, все эти «истинно православные христиане», не скрывают своей ненависти к Русской православной Церкви как Церкви большинства русского народа, «чёрного полюса», и своего крайне позитивного отношения к англоамериканскому пуританскому пониманию «христианства». Имяславие они на дух не переносят ничуть не в меньшей степени, чем евразийство – со времён благословенного Кантакузина ничего не изменилось…

Второй столп консервативной триады – самодержавие – для Меньшикова, как мы уже видели, также неприемлемо, ему конституцию подавай. В рассматриваемой статье он воспевает настоящий гимн конституционной монархии и парламенту как органу, который-де должен укрепить монарха в решимости принять те или иные меры или, напротив, поколебать мнение монарха, если тот не будет уверен в необходимости своего решения. Меньшиков тем самым прямо приходит к признанию принципа парламентского представительства как способа, которым страна якобы разделяет с монархом ответственность за своим судьбы. Поэтому он и называет русское самодержавие «насквозь ордынским». Наряду, как мы уже видели, с эфиопским. Меньшиковские панегирики в адрес либерального Запада невозможно слушать без отвращения: «Именно там, на гнилом Западе, достигнуто возможное единение верховной власти со страной. Именно там осуществлено местное самоуправление и соуправление монарха с народом. Именно там нет средостения, хотя есть чиновники. Только там свобода народная уравновешена с властью и входит в неё не как канцелярский совет, а как живое решение». Меньшиков захлёбывается от восторга, говоря о практичности, деловитости и фактичности Запада в противовес русским славянофильствующим «маниловым». Запад уже в первой половине XIX века, пишет Меньшиков, шёл по верному пути либерального прогресса, в то время как русские помещики-славянофилы смешали обрывки западных идей с грязью и мусором и сконструировали своё «новое слово миру», «красивый вздор».

Поздние же славянофилы начала XX века в глазах Меньшикова – всего лишь корыстные дворяне, цепляющиеся за свои сословные привилегии и за пережитки крепостнической патриархальности, «несовместимой ни с каким движением вперёд» (разумеется, куда же без этого стереотипного для либералов обвинения, позаимствованного к тому же у Грановского!), «где старшие управляют младшими, где создалась поэзия подчинения с одной стороны и поэзия власти с другой». Вульгарный социологизм данного заявления, достойный разве что наиболее примитивных марксистов, покоробил даже Суворина, издателя «Нового времени», на страницах которого появилась рассматриваемая статья. Сами поздние славянофилы восприняли этот выпад как сознательную клевету. Однако за пылом ненависти обуржуазившегося дворянина Меньшикова к дворянам настоящим скрывается верная интуиция традиционного общества, одна мысль об укреплении патриархальных начал которого пугала и продолжает пугать приверженцев Модерна, для которых Новалис воистину страшнее Гитлера.

Наконец, третий «кит». Меньшиков упрекает консерваторов в том, что идею народности они взяли у немецких романтиков, но при этом абсолютная монархическая власть, поставленная вне народа, сводит на нет принцип саморазвития народности. Итак, по мнению Меньшикова, перед нами византийское православие, ордынское самодержавие и немецкая народность. Но чего же лучше, спросим мы? Что зазорного в том, что религию русские взяли там, где она была наиболее чистой – в Византии, что формы государственности они взяли там, где они были наилучшими для наших условий – в Орде, а формы народности взяли не у англо-французских либералов, а у реакционных немецких романтиков, лучше всех в мире чувствовавших Volksgeist? Для России-Евразии вообще нехарактерно иметь что-то своё. Россия всегда отражает отдельные принципы соседних культур, как мы уже поясняли в статье «Евразийство и русскость», при этом выбирая только лучшее и гипертрофируя это лучшее в своём отражении. Пожалуй, в этом смысле русские в понимании истины Православия превзошли самих византийцев, в формировании устойчивого самодержавия далеко обогнали недолговечные державы кочевников, в осознании самобытности своего народа оказались более успешны, чем раздавленные Западом немцы. Не только не стыдиться, но гордиться следует русским консерваторам этим, столь верно указанным Меньшиковым, тройным происхождением уваровской триады, и по сей день противостоящей «свободе, равенству и братству».

В лице Меньшикова в начале XX века впервые произошёл сплав последовательного либерализма как идеологии чистого Модерна с требованием создания «русской нации» по образцу западных наций и демонтажа исторически сложившейся структуры Российской империи. Вместо самодержавия предлагалась конституционная монархия, вместо идеи Третьего Рима – идея «нации как все прочие», вместо ортодоксального мистического православия – формальный суррогат, по духу своему схожий с «протестантской этикой», вместо автаркичной экономики и патриархального хозяйства – «дух капитализма». От самой Империи по этому плану должны были остаться рожки да ножки. И ведь практически остались. Правда, бури XX века, в котором осуществлялись самые смелые утопии и неизменно правыми оказывались «маниловы», а не трезвые и практические буржуа, похоронили на некоторое время упыря национализма. Но в конце XX века мертвец воскрес и пожал богатый урожай крови и слёз на Балканах и во всех без исключения республиках бывшего СССР. Кое-где продолжает пожинать до сих пор. Вампир национал-демократии и национал-капитализма зашевелился и в Великороссии. Но русскому народу не впервые биться с мертвецами, воскресшими для новых похорон. И не впервые забивать осиновый кол в самое сердце буржуазно-либерального национализма.