Форма и содержание государства Российского
Под словом «реформа» обычно понимается медленное, постепенное преобразование политической и экономической системы, причем, как правило, «сверху», в отличие от «революции» – быстрого радикального переворота «снизу». В марксистском дискурсе реформа и революция разнятся по их отношению к наличной «общественно-экономической формации», которые должны последовательно сменять друг друга: реформа это изменение в рамках данной «общественно-экономической формации», революция – смена формации как таковой. В любом случае подразумевается, что и реформа, и революция суть нечто, всегда меняющее худшее на лучшее, «менее прогрессивное» на «более прогрессивное» и даже «реакционное» на «передовое». Если светская историческая (и юридическая) наука всегда отдавала предпочтение революции, то сегодня в чести, как правило, реформы. Сути дела это, однако, не меняет. Дело в том, что и то, и другое отношение – вне зависимости от субъективных предпочтений – порождаются парадигмой линейного исторического времени, якобы единого для всех стран, народов и цивилизаций. Эта парадигма впервые формулируется Августином, затем католическими схоластами и далее, освобожденная от теологической оболочки, в неопосредованном виде предстает в философии Века Просвещения. Традиционный же, «языческий» мир исходил из парадигмы циклического времени, «вечного возвращения». Современное естествознание, прежде всего, квантовая теория, а затем синергетика, приходят к выводу о зависимости времени от позиции наблюдателя. Грубо обобщая, оказывается, что время является линейным для тех, кто верит в его линейность, и цикличным для верящих в цикличность.
Прямым историческим подтверждением такого отношения ко времени является ситуация в период церковного раскола XVII века в России. Изменив в произнесении Символа веры слова о Царствии Божием, которому несть конца, на не будет конца, «никониане» вслед за римо-католиками и протестантами приняли парадигму линейного времени и встали на путь приспособления к меняющимся историческим обстоятельствам, в то время как староверы избрали «исход из истории», образовав в то же время ее невидимый сакральный полюс.
Прямым историческим подтверждением такого отношения ко времени является ситуация в период церковного раскола XVII века в России. Изменив в произнесении Символа веры слова о Царствии Божием, которому несть конца, на не будет конца, «никониане» вслед за римо-католиками и протестантами приняли парадигму линейного времени и встали на путь приспособления к меняющимся историческим обстоятельствам, в то время как староверы избрали «исход из истории», образовав в то же время ее невидимый сакральный полюс.
Современный подход к историческому времени, учитывающий доводы естествознания, не ограничивается линейной точкой зрения, равно как и «циклической», дополняя их обе третьей, «полярной»: существуют цивилизационные «полюса», где историческое время течет по-разному, что связано с особенностями «месторазвития», то есть, соединением геополитических и геоэкономических характеристик «большого пространства», его природно-климатических условий, военно-стратегического положения, культурных и религиозных традиций населяющих его народов. Основы такого понимания истории заложены в трудах Н.Я. Данилевского, О. Шпенглера, А.Дж. Тойнби, Г. Жоржеля, русских «евразийцев», которым, собственно, и принадлежит термин «месторазвитие», а современная теоретическая наука лишь подтвердила их предшествующие ее открытиям выводы.
В этих условиях теряют абсолютный и, тем более, оценочный смысл понятия «прогрессивный» и «консервативный», тем более что в эпоху господства «линейной» парадигмы вплоть до самого недавнего времени в эти понятия вкладывали смыслы, так или иначе просто выгодные правящим группировкам (любым). Так, преобразования Императора Павла – введение жесткого принципа престолонаследия, без чего не могла существовать Империя, и даже Указ 1796 года о «трехдневной барщине», мыслившийся как первый шаг на пути к полному освобождению крестьянства, – совершенно немотивированно числились по разряду «реакционных», а ничем не подкрепленные прожекты «интимного комитета» при Александре I (1801 – 1809) полагались огромным шагом вперед на пути русской государственности. Особенно ярко в последние годы субъективно-политическое отношение к реформам в истории проявилось в различии оценок реформ П.А. Столыпина, знаменитого премьер-министра Императора Николая II, который на протяжении долгих лет – причем не в официально-партийных кругах, а в среде «шестидесятников», интеллигенции – считался одним из самых «реакционных» политиков России (наряду с Иоанном Грозным, Павлом I, Николаем I и т. д.). Однако, как пишет современный политолог С.Г. Кара-Мурза, «в преддверии новой попытки приватизации и продажи земли уже в конце ХХ в. была предпринята крупная идеологическая кампания по созданию «мифа Столыпина». Тот, чье имя сочеталось со словом «реакция», стал кумиром демократической публики! В среде интеллигенции Столыпин стал самым уважаемым деятелем во всей истории России – в начале 90-х годов 41% опрошенных интеллигентов ставили его на первое место» (Кара-Мурза С.Г. Второе предупреждение. М., 2005. С. 22). Никак не оценивая всех вышеуказанных частных случаев отношения к истории реформ в России, мы считаем себя обязанными указать на необходимость изменения критериев такого отношения. Не без основания уже в начале ХХ века русский государствовед Л.А. Тихомиров предлагал вообще отказаться от понятий «прогрессивный» и «консервативный» – и, тем более, «реакционный» – и ввести понятие жизнеспособности государства. По сути, Тихомиров применил к политико-правовой реальности умозрения гениального философа XVIII века Григория Саввича Сковороды о «сродности» и «сродном труде». Речь идет, на самом деле, о совместимости, синхронности с историческим временем месторазвития.
Л.А. Тихомиров: «Действительная жизнь нации, как всякого коллективного целого, имеющего преемственное существование, движется по законам «органическим», которые выражают действие сочетания множества «воль», складывающихся в известные средние, устойчивые соединения. Сложившись в данном поколении, эти средние сочетания воль дают известные нормы (в т. ч. правовые. – В.К.) существования для всех и каждого, предопределяют для всех «необходимые», непроизвольные действия, создают логику положения вещей. <…> В человеческом духе неудержимо стремление к всечеловечности и всемирности. Но в то же время мы видим, что нации, создающие государства, закладывают в них различные основные идеи власти, из которых каждая имеет характер универсальности, а потому они не могут органически слиться. Напротив, по мере успешности развития, они все более противопоставляются одна другой. <…> При этом различные национально-государственные типы чем выше развиваются, тем менее способны переходить один в другой. Мы постоянно наблюдаем в истории, что нации и государства, раз прочно ступив на тот или иной путь развития, уже как бы неспособны изменить его. Их прошлое определяет будущее. <…> Новый тип иногда появляется, но только ценой смерти прежнего государства (курсив наш. – В.К.). И таких различных, устойчивых, не способных к слиянию типов государства мы видим постоянно несколько, одновременно существующих в мире» (Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. М., 1998. С. 587, 616).
Российское государство исторически развивалось в пределах месторазвития от Карпат и Подунавья на западе, через Закавказье, Афганское нагорье, Памир и Тибет на юге, Алтай, гористую местность и реку Амур на Востоке с выходом в бассейн Тихого океана. Нетрудно видеть, что перед нами единое пространство, которое Урал – предполагаемая граница Европы и Азии – не разделяет, а, скорее, соединяет. Заметим, кстати, что пространство это имеет явно выраженную форму чаши. При этом оно характеризуется тяжелыми климатическими условиями (годовая изотерма +1° / –1° проходит в Европе по территории бывших государств Варшавского договора); климат за редкими исключениями резко континентальный, почвенные условия малоблагоприятные (при изобилии нефти и полезных ископаемых, включая драгоценные металлы), большая часть покрыта лесами при четкой границе их с т. н. Великой Степью – от Трансильвании до Алтая – территориально и стратегически объединяющей это пространство. Такие условия определили военно-тягловый характер государственности, преобладание добывающей промышленности над обрабатывающей, общинный характер жизни и трудового процесса, сакральное отношение к земле («земля – Божья и государева, а так ничья»), предполагавшее невозможность полной на нее частной собственности (право владения и пользования без права распоряжения, то есть, продажи), стремление к стягиванию пространства («чаши») в единый имперский комплекс (империя гуннов, Хазарский каганат, Золотая Орда, Московская Русь, Российская Империя, Советский Союз). Эти характеристики оказались совместимы с традиционными религиями народов России (Православие, Ислам, буддизм), каждая из которых – по-своему – подчиняет индивидуальное начало всеобщему и часть – целому, что позднее отразилось даже и на единой советской идеологии, сильно отличавшейся от первоначального марксизма.
Все вышеуказанное определило и основные черты права и правосознания народов России – прежде всего, русского народа. Основой русского правопонимания выдающийся русский юрист Н.Н. Алексеев (1889 – 1964), посвятивший данному вопросу отдельную статью «Обязанность и право», считал «внутреннее, органическое сочетание прав и обязанностей. В нем право, так сказать, пропитывается обязанностями и обязанность правом. На место отдельного от обязанности права и отдельной от права обязанности получается то, что можно было лучше всего назвать русским словом правообязанность» (зд. и далее цит. по: Алексеев Н.Н. Обязанность и право // Сб. «Основы евразийства». М., 2002. С. 326). Согласно Алексееву, «Феодальный строй (в Европе. – В.К.) постепенно стал сословным, а этот последний весь построен на признании особых прав, «предоставляемых законом целому классу общества в постоянное обладание» (Ключевский). <…> Иными словами, праву властвующих было противопоставлено самостоятельное право подвластных. Началась борьба за права «граждан», противопоставляемое правам монарха, и начались отдельные соглашения о взаимных правах (то есть конституции). <…> Обязанность признается здесь только как уступка сопротивлению. <…> Люди договариваются о власти, учреждают государство как торговую компанию: do ut des» (Там же). Н.Н. Алексеев понимал, что в ранней Киевско-Новгородской Руси – еще не овладевшей всем евразийским пространством как таковым (что очень важно) – также преобладали частноправовые и договорные отношения, «несколько похожие на предфеодальный период западной жизни», и в этом соглашался с Б.Н. Чичериным (Чичерин Б.Н. Опыты по истории русского права. М., 1858. С. 232.) Однако «Б.Н. Чичерин недостаточно оценил, что даже и в этот период у нас вместо римских представлений о субъективном праве доминировало утверждение семейно-патриархальных обязанностей, столь приметное во всех междукняжеских отношениях удельного времени» (Алексеев Н.Н. Указ. соч. С. 332).
Русскими отношениями в этой области соответствуют положения ранних редакций «Салической правды» франкского государства эпохи Меровингов. В связи с этим ранее мы высказывали – развивая взгляды А.А. Шахматова, Ю.И. Венелина и А.Г. Кузьмина – предположение о франках и русах как едином военно-княжеском сословии венедов – основного населения Северной Европы I – V вв. по Р.Х. )Более подробно об этом говорится в нашей статье «От Хлодвига к Рюрику»).
О полноценно сложившемся Русском государстве, готовом к овладению и уже частично овладевшем указанным геополитическим и геоэкономическим пространством – а, следовательно, сложившейся (потенциально, а затем и актуально) собственной правовой системой – мы можем говорить только лишь начиная с XIV – XV вв., когда Московское государство во главе с Великим Князем из западного улуса Ордынской Империи превратилось в самостоятельное («белое») царство, тем не менее, полностью унаследовавшее восточную, ордынскую военно-тягловую структуру (вместе с северно-европейской по происхождению династией и средиземноморским, византийским духовно-богословским идеологическим наследием. «От Руси к России» – именно так назвал свою знаменитую книгу Л.Н. Гумилев. Именно тогда происходит окончательное становление и фиксация (в юридическом смысле) категории правообязанности, рождающейся вместе с Россией и дающей в вышеуказанном «тихомировском» смысле «известные нормы» (не обязательно писаные) «существования для всех и каждого», каковые все дальнейшее развитие «неспособно изменить», нормы, «определяющие будущее», способные исчезнуть «только ценой смерти государства».
Н.Н. Алексеев: «Политический порядок в Московском государстве основан был на разверстке между всеми классами только обязанностей, не соединенных с правами, правда, обязанности соединены были с неодинаковыми выгодами, но эти выгоды не были сословными правами, а только экономическими пособиями для несения обязанностей. Отношение обязанностей к этим выгодам в Московском государстве было обратно тому, какое существовало в других государствах между обязанностями и правами: там первые вытекали из последних, как их следствия; здесь, напротив, выгоды были политическими последствиями государственных обязанностей (В.О. Ключевский. История сословий в России. М., 1886, с.110). <…> Земля была государева, но государь обязан был служить государству (курсив наш. – В.К.), владели землей служилые люди, и это владение было не только правом, но и службой. Что касается до низших классов, до крестьян, то для свободных из них владение было также правом и службой вместе; со времени же прикрепления крестьян элемент права утратился, и крестьянин стал только обязанным работником. Наконец, в частном, торговом и деловом обороте в старой Москве существовали многочисленные договорные отношения обязанностей и прав. Однако никогда договорное начало у нас не было доведено до такой абсолютизации, которым оно отмечено на Западе. Достаточно сказать, что даже нашим революционным течениям совершенно чужды были договорные попытки построения государства в той форме, в какой они преобладать на Западе с XVII века. Учения естественного права совершенно чужды нашей истории, а с ними чужды и представления о государстве как о торговой компании, основанной множеством независимых и несвязанных собственников» (Алексеев Н.Н. Ук. соч. С. 333).
С этим связано и неприятие в России вплоть до конца 80-х годов ХХ века концепции разделения властей. Следует заметить, что сама эта концепция, ныне реципированная российским конституционным правом, возникает в начале XVIII века во Франции в результате стремлений аристократии ограничить власть короля и противоречит учению Аристотеля о типах власти, изложенному в «Афинской политии». Согласно Аристотелю, власть как таковая неделима и имеет монадическую природу – это либо власть одного (монархия) или власть качественного меньшинства (аристократия) или власть количественного большинства (демократия или полития). Отсюда следует – это показывал, в частности, и Л.А. Тихомиров – что разделение может относиться не к власти, но к управлению, где оно не только желательно, но и неизбежно. В советскую эпоху теория разделения властей была квалифицирована как «буржуазная», что на самом деле не совсем точно, поскольку возникла задолго до буржуазных революций в связи с внутриаристократическими спорами. Сами же Советы считались органами одновременно законодательными и исполнительно-распорядительными и не оставляли места для рассуждений о разделении. На самом же деле, как мы покажем ниже, вся полнота неразделенной власти принадлежала правящей партии в ее целом.
Создатель теории разделения властей Шарль Монтескье считал себя представителем более древнего, чем французские короли – потомки Гуго Капета – рода, чем и было вызвано появление самой теории, чисто аристократической по происхождению. В этом смысле фигура князя Андрея Курбского в истории России аналогична Монтескье, равно как и «верховники» 30-х годов XVIII века, возглавлявшиеся Долгорукими и Голицыными. Французская и американская буржуазные революции конца XVIII в., установившие принцип разделения властей как основу государственного устройства, тем самым предстают как не последовательно демократические, не доведшие принцип демократии до конца, более того, даже по сути его и не взявшие за основу. В то же время не случайно идеи Монтескье стали столь популярны среди дворянства – уже обновленного, «екатерининского», подражавшего традиционной аристократии, – во времена «Просвещенного абсолютизма» в России, где они стали проводиться исподволь, причем сверху.
Оценивая реформы не столько самого Петра I, сколько его наследников, прежде всего, Екатерины II с ее Жалованными грамотами дворянству и городам, Н.Н. Алексеев указывал, что «высший класс стал жить у нас по правовому типу западной жизни, крестьянство же до освобождения, а в некоторых отношениях после него, жило еще в условиях остатков XVIII века и даже старой Москвы, то есть в условиях предшествующей эпохи, измененных к тому же к невыгоде крестьян (курсив наш. – В.К.). Мы не развили в себе западной техники исполнения отрицательных и условных обязанностей, мы не были крепки ни в уважении к собственности, ни в исполнении договоров; но в то же время мы не развивали нашего права в сторону проникновения в него начала правообязанности и даже утеряли в этом отношении многое, что было заложено в московскую эпоху. <…> Революция 1917 года, по замыслу ее авторов, должна двинуть нас еще далее по пути принятия западных начал. Мы должны были превратиться в общество собственников, которое организует государство на основах свободного договора. Однако народ наш не принял этой программы. <…> Учение Маркса заставило истолковывать власть как право рабочего класса, между тем, организация государства трудящихся, государства рабочих и крестьян, в котором есть свой особый правящий слой (курсив наш. – В.К.), ставит правителей вовсе не в положение односторонне уполномоченных, а подчиненных – в не в положение односторонне обязанных. В государстве трудящихся правообязаны все – и властвующие, и подчиненные. И начало правообязанности проникает здесь не только в отношения политические, но и в отношения частные – право собственности, право договоров. Таким образом, диктатура прав угнетенных силою вещей превращается в организм трудовой демотии, построенной на внутреннем сочетании прав и обязанностей всех и каждого. Во избежание недоразумений хотим подчеркнуть, что организм трудовой демотии отнюдь не дан, а задан в современном русском процессе» (Алексеев Н.Н. Ук. соч. С. 334–335). Это было написано в 1932 году в изгнании.
Алексеевское «не дан, а задан» указывает на глубокие внутренние противоречия советского правосознания. С одной стороны, уже начиная с Конституции СССР 1936 года и далее, на уровне официальной правовой доктрины всячески подчеркивается «единство прав и обязанностей» советских людей, что указывает на серьезное неофициальное взаимодействие русской мысли – «красной» и «белой» – в Отечестве и за рубежом, с другой, под все эти положения оказывается подложенной бомбой в виде столь же официального просвещенческого антропоцентризма советской доктрины («всё во имя человека, всё для блага человека»), заимствованного из католико-протестантского индивидуализма, перешедшего в марксизм. Это и множество других внутренних противоречий на идеологическом уровне способствовало развивающемуся с середины 50-х годов идейно-моральному параличу советского общества и, соответственно, распаду СССР. Отметим также, что учение Н.Н. Алексеева о правообязанности лежит в основе – причем с использованием самого термина, правда, без указания на авторство – Конституциями КНР и Исламской республики Иран. В последнем случае ее использование как раз наиболее органично.
Оценивая в целом алексеевскую концепцию государства, А.Г. Дугин, впервые введший ее в современный научный оборот, пишет: «Алексеев мягко, чтобы окончательно не запугать русскую эмигрантскую старорежимную интеллигенцию, воспитанную в подавляющем большинстве на либеральных теориях, говорит о концепциях «правообязанностей» как об альтернативе правового похода. Но объективно следовало бы все же говорить только об «обязанностях», об «обязательном государстве», о «тягловом государстве», которое если и пользуется категорией права, так только в прикладном, инструментальном, подчиненном смысле, для структурализации и рационализации тех юридических вопросов, которые удобнее рассматривать с позиции прав. Но эта техническая необходимость обращения к «правам» еще не означает их причастности к общеевропейской онтологии, а, следовательно, имеет смысл, строго говоря, исключающий само упоминание о «правах» из базового определения «евразийской юриспруденции» и говорить только об обязанностях», что будет являться вполне симметричным западным концепциям «правового государства» («Основы евразийства». С. 528).
С учетом всего вышеизложенного, бросив ретроспективный взгляд на историю государства и права России в целом, укажем, что она – сохраняя две основные парадигмы – тяглового государства и правообязанности – предстает перед нами как история чередования господства также двух государствоустроительных принципов – «земщины» и «опричнины», в разные эпохи в равной степени жизнеспособных (в силу совместимости с тягловым строем и правопониманием на основе правообязанности) – вне зависимости от политической или этической оценки каждого из них. «Земский» принцип – существование более или менее устойчивого институционального порядка с сильной единоличной Верховной властью – Великого князя, Царя, Императора и даже – в известном смысле – Президента. Этот принцип господствовал в Киевской Руси IX – XI вв., Московской Руси XV – XVII вв. (за исключением собственно периода опричнины Иоанна Грозного), Российской Империи эпохи Романовых и – в известном смысле – в Российской Федерации с 1993 года до сего дня. Опричный принцип характеризуется тем, что институциональная (земская) – в данном случае легитимная или нет, не имеет значения – власть носит в большей или меньшей степени формальный характер и обращена по преимуществу вовне, в то время как истинная власть сокрыта («Опричнины у нас нет», – говорил сам Иоанн Грозный английским послам на вопрос о том, что это такое), но именно она определяет поведение формальной власти, осуществляет над ней, говоря современным языком, политическое (versus юридическое) руководство. Опричная (от древнерусского опричь – кроме, вне); в старожильном наследственном праве само слово «опричнина» означает также «вдовья часть»; ср. с пословицей «Без царя земля вдова») власть находится вне официальной власти – территориально или институционально – и является по отношению к этой последней, экзотерической, власти ее обратной, эзотерической стороной.
Следует оговорить, что в слово «опричнина» мы не вкладываем никакого оценочно-публицистического содержания (о «жестокости», «произволе» и проч.). Речь идет о чисто структурном содержании политико-правового типа, сквозным образом пронизывающем всю русскую историю и связанным, в значительной степени, с особенностями евразийского месторазвития. Можно в известном смысле сказать, что «земщина» есть западная форма (способная в ряде случаев обрести содержание), «опричнина» – восточное содержание (способное в ряде случаев обретать форму).
Начало опричнины – не нося тогда еще самого этого имени – было положено зависимостью сохранивших свое устройство, право и, тем более, религию русских княжеств от Орды, ханы которой выдавали князьям по своему усмотрению ярлыки на княжение и по своему же усмотрению наказывали их. Такая практика была в борьбе с аристократическим началом власти возобновлена Иоанном IV Васильевичем Грозным во вторую половину его царствования и выразилась не только в разделении всей Русской земли на земщину, где сохранялось и старое право, и старые обычаи («закон и покон»), и опричнину, где действовало чрезвычайное положение под охраной особого опричного войска во главе с самим Грозным Царем, которое управляло также и собственно земщиной, осуществляя по своему усмотрению ее «наказание». Крайняя точка в развитии опричнины – поставление (включая венчание и помазание на царство) «земского царя» Симеона Бекбулатовича, притом, что сам Иоанн, опираясь в значительной степени на православную традицию юродства, стал подписываться «Иванцом Московским». Решив свои политические задачи, Иоанн Грозный упразднил опричнину и вернулся на Московский престол, оставив, однако, в своем завещании слова о том, что своим наследникам он опричниной «при нужде пример указал». В третий раз опричная система управления является в советский период: в то время как система Советов, формально функционирующая, согласно действующим конституциям 1918, 1922, 1936 и 1976 гг., обращена вовне и является лицевой стороной государства, подлинное политическое руководство этой системой и страной в целом осуществляет правящая партия («орден меченосцев», по выражению И.В. Сталина), устав которой с юридической точки зрения представляющий собой свод корпоративных норм, оказывается подлинной конституцией страны. Именно потому в юридических вузах читается курс «советского государственного права» – именно государственного, а не конституционного, как сегодня, – в то время как в системе партобразования – курс «партийного строительства», более высокий по значению в невидимой политической иерархии. Все назначения на государственные – советские и хозяйственные – посты осуществляются через систему номенклатуры – особых, составлявшихся партийными органами списков лиц, направляемых партией на соответствующую работу. Сама по себе номенклатурная система – точный аналог ордынских ярлыков, причем распространенный на все уровни власти и управления. Номенклатурой стали называть также вообще правящий слой советского государства, и принадлежность к нему была пожизненной, как и в свое время к Московскому служилому дворянству. Это и был тот самый, упоминаемый Н.Н. Алексеевым «особый правящий слой государства трудящихся», причем последовательно марксистские авторы, такие, как Л. Троцкий, М. Джилас, М. Восленский называли его «термидорианским» и «эксплуататорским».
Обращение к опричному принципу в истории России происходило, как правило, тогда, когда земщина (в широком понимании этого слова) начинала разлагаться или приходила в упадок, в частности, когда проводимые властью реформы так или иначе выходили за рамки исторически заданной государственно-правовой парадигмы российского месторазвития. Так, катализатором катастрофы 1917 года были крестьянские реформы как 1861, так и 1906 гг., безусловно, необходимые, но проводившиеся не в соответствии с тысячелетней традицией права владения и пользования без права распоряжения землей. Так, в своем двухтомном исследовании о крестьянских наказах в Государственную Думу Л.Т. Сенчакова показывает, что в приговорах и наказах 1905–1907 гг. крестьяне поголовно, принципиально и непримиримо отвергали как продажу земли (включая помещичью), так и уничтожение общины (Сенчакова Л.Т. Приговоры и наказы российского крестьянства. 1905–1907. Т. 1–2. М: Ин-т российской истории РАН, 1994). Так, в частности, среди собранных Сенчаковой документов нет ни одного, в котором выражались бы поддержка проводимых властью земельных реформ 1905–1907 гг. Например, в наказе, посланном в Трудовую группу I Госдумы в мае 1906 г. от имени крестьян Волоколамского уезда Московской губернии в связи с земельным вопросом сказано: «Земля вся нами окуплена потом и кровью в течение нескольких столетий. Ее обрабатывали мы в эпоху крепостного права и за работу получали побои и ссылки и тем обогащали помещиков. Если предъявить теперь им иск по 5 коп. на день за человека за все крепостное время, то у них не хватит расплатиться с народом всех земель и лесов и всего их имущества. Кроме того, в течение сорока лет уплачивали мы баснословную аренду за землю от 20 до 60 руб. за десятину в лето, благодаря ложному закону 61 года (курсив наш. – В.К.), по которому мы получили свободу с малым наделом земли, почему все трудовое крестьянство и осталось разоренным, полуголодным народом, а у тунеядцев помещиков…» (напомним, указ о дворянской вольности и освобождении дворян от обязательной службы был принят в 1762 г. Петром III был одной из первых «несродных» реформ, открывших путь к потрясениям ХХ века. – В.К.). В большинстве случаев крестьяне требуют национализации земли, чаще всего в виде создания Государственного земельного фонда. Так, приговор волостного схода Муравьевской волости Ярославской губернии в I Госдуму (июнь 1906 г.) гласил: «Мы признаем землю Божьей, которой должен пользоваться тот, кто ее работает; оградите переход земли в одни руки, ибо будет то же, что и теперь – ловкие люди будут скупать для притеснения трудового крестьянства: по нашему убеждению частной собственности на землю допустить невозможно» (Там же. Т. 1. С. 137). И, наконец, еще более резко (из письма крестьян Костромского уезда и губернии): «Закон 9 ноября 1906 г. должен быть уничтожен окончательно. Права на земельную частную собственность не должно быть» (Там же. С. 141).
Падение царской власти, представления о священности которой, как и об общей земле, были одной из основ, на которых зиждилось крестьянское правосознание на протяжении всей российской истории, вызвало жесткую реакцию на несправедливость всего комплекса социальных отношений, сложившегося с середины XVIII века и, в конечном счете, породило все особенности – вне зависимости от какого-либо субъективного к этому отношения – советского социалистического права, соединившего в себе идеократическое содержание («опричнина») и романо-германскую форму («земщина») уже не только в государственной, но и в правовой системе.
«Несродные», противоречащие законам месторазвития реформы, начатые в середине XVIII века, когда, повторяя слова Н.Н. Алексеева, «высший класс стал жить у нас по правовому типу западной жизни, крестьянство же <…> жило еще в условиях предшествующей эпохи, измененных к тому же к невыгоде крестьян», и привели к тому, что легитимная монархическая земщина обернулась типично опричным советским строем, оказавшимся в данных условиях более жизнеспособным. При этом следует заметить, что попытка выйти за рамки дуализм «земщина-опричнина» и создать правовое демократическое государство европейского типа в феврале-октябре 1917 г. (как и позднее в 1991–1993 гг.) носила синкопический характер и стала лишь переходом от земщины к опричнине.
Из всего вышесказанного можно, в конечном счете, сделать вывод о том, что существуют реформы, укрепляющие жизнеспособность государства и, напротив, эту жизнеспособность ослабляющие и даже подрывающие. Знание законов месторазвития, миро- и правопонимания населяющего это месторазвитие народа – гарантия успеха любых преобразований. И, напротив, абстрактно-книжное реформирование и тем более перенесение законов одного месторазвития на другое, «парадигмальная ломка» несет государству смерть, а народу, его населяющему, лишения и даже исчезновение.
Так, при всех своих издержках реформы Петра I не изменили основного типа государства, который сложился к XV–XVI вв., – типа военно-тяглового, «регулярного» государства, основанного на правообязанностях. Сам Петр также никогда не стремился «затевать нового государства»; более того, он всегда говорил о «восстановлении порушенных храмин». В.О. Ключевский писал: «При первом взгляде на преобразовательную деятельность Петра она представляется лишенной всякого плана и последовательности. Постепенно расширяясь, она захватила все части государственного строя, коснулась самых различных сторон народной жизни. Но ни одна часть не перестраивалась зараз, в одно время и во всем своем составе; к каждой реформа подступала по нескольку раз, в разное время касаясь ее по частям по мере надобности, по требованию текущей минуты. <…> Война указала порядок реформы, сообщила ей темп и самые приемы. <…> Военная реформа повлекла за собой два ряда мер, из коих одни направлены были к поддержанию регулярного строя преобразованной армии и новосозданного флота, другие к обезпечению их содержания. Меры того и другого порядка или изменяли положение и взаимные отношения сословий, или усиливали напряжение и производительность народного труда как источника государственного дохода. Нововведения военные, социальные и экономические требовали от управления такой усиленной и ускоренной работы, ставили ему такие сложные и непривычные задачи, какие были ему не под силу при его прежнем строе и составе. Потому об руку с этими нововведениями и частью даже впереди их шла постепенная перестройка управления всей правительственной машины, как необходимое общее условие успешного проведения прочих реформ» (Ключевский В.О. Русская история. Полный курс лекций в трех книгах. М., 1993). Несмотря на коренное изменение бытовых и культурных форм, чаще всего совершенно не нужное и даже вредное, при этом сохранялись в неизменности основы государственно-правового устройства, прежде всего, всеобщая обязательность службы или работы по обезпечению служилых людей. Так, указ о единонаследии 1714 года, объединяя в правовом отношении вотчины и поместья и допуская их завещание одному сыну, сохранял в неизменности такое наследование при условии военной или гражданской службы. Также, уравнивая в правообязанностях древнюю аристократию и новое дворянство из низов, петровские законы строго требовали от «шляхетства» все той же государственной службы и только при ее условии наделяли ее землей. Равно и крестьянство, хотя и прикрепленное к земле, не становилось собственностью дворянства, что произошло только после Указа о дворянской вольности 1762 года (это и дало возможность уже в начале ХХ века крестьянам говорить о «тунеядцах-помещиках»; до Указа такое в принципе было немыслимо). Что же до негативных сторон петровских реформ, таких, как упразднение Патриаршества, подчинение Церкви государству и культурное насилие над собственным народом, то все они были заложены еще в предшествующее царствование и, прежде всего, церковным расколом, разделившим народ на две части. Превращение же «крепости» в «крепостничество» со всеми уродливыми чертами последнего началось уже после Петра, в середине XVIII века, о чем мы уже говорили.
В отличие, например, от реформ Петра I, предельно радикальных, но сохранивших Россию на ее исторических путях, в конце 80-х – начале 90-х годов ХХ столетия произошла именно «парадигмальная ломка». Если на протяжении всей истории России власть была первична по отношению к собственности («восточный» путь развития государства), то в этот период – о причинах чего мы говорить в рамках данной статьи не будем – власть была конвертирована в собственность, а публичные правообязанности – в частное право, причем сделано это было без соответствующего общенародного волеизъявления, что явилось бы обязательным для государства, объявившего себя демократическим, то есть, таким, где Верховная власть принадлежит количественному большинству. Параллельно конвертации власти в собственность была произведена прямая рецепция европейского и американского права, причем во всех отраслях, равно как и доктрины прав человека и разделения властей. Иными словами, правовая система, характерная для одного месторазвития, была пересажена на другое месторазвитие. Однако результат оказался совершенно не таким, о каком говорили идеологи реформ. «Новый тип», вспоминая слова Л.А. Тихомирова, действительно «родился ценой смерти прежнего государства» (и распада естественного евразийского «большого пространства», которое через какое-то время кому-то всё равно придется собирать), но он не имеет ничего общего с т. н. «правовым государством». Реформы начала 90-х годов, вместо ожидавшейся европеизации России и включения ее в единое время «постистории», ввергли страну в глубочайшую архаику, вновь напомнив об автономии времени каждого месторазвития и даже его – в рамках месторазвития – цикличности. Господствующими в обществе стали не закон, а так называемые «понятия», характерные для криминальной среды и имеющие очень древние, архаичные корни. Многие из «понятий» имеют прямые аналогии с «Русской правдой» (например, система вир и головничества) и княжеско-дружинными взаимоотношениями, а некоторые даже совпадают словесно. Так, знаменитое слово «наезд» в старожильном русском праве означало точно то же самое, что оно означает сегодня. Возрождаются отношения не государственного, а родового быта, причем, все в той же самой форме «опричнина-земщина»: «понятия» оказываются опричниной, закон – земщиной, обращенной вовне. «Новый тип» вновь подчиняется логике месторазвития, но только сильно урезанного.
Совершенно очевидно, что внешние формы права в будущем не могут повторять те, которые господствовали в Московском Царстве, Российской Империи или Советском Союзе. Однако парадигмально об абсолютно ином праве (как и государстве) речь могла бы идти только в случае, если бы Россия распалась – как этого многие и желают – на несколько самостоятельных государственных образований. Однако в этом случае вхождение территории нынешней РФ в разные сферы влияния (европейскую, англо-американскую, мусульманскую и особенно китайскую) продиктовало бы и вхождение осколков российского права в иные правовые системы. Если же Россия сумеет сохранить свое «большое пространство», причем через интеграцию с другими новыми евразийскими странами – Белоруссией, Казахстаном, Узбекистаном, Арменией и, быть может, в какой-то степени и с Украиной (а иного пути у нашей страны, если она все-таки хочет остаться политическим субъектом, просто нет) – то все парадигмальные основания российского государства и права, включая тяглово-трудовой строй и категорию правообязанности, так или иначе проявятся, причем, возможно, более мощно, чем когда-либо прежде, ибо речь пойдет о самом выживании типа, о реакции организма (в медицинском смысле этого слова). В этом случае, скорее всего, развитие на первых порах будет протекать не по «земскому», а по «опричному» пути, поскольку не только сама РФ, но и другие страны СНГ по разным причинам, вероятно, должны будут сохранять свои сложившиеся за последние десятилетия формы, и жестко сформированный властный полюс – военный, политический или политико-экономический – не будет противоречить ни одной из действующих конституций, обращенных вовне. Однако условием такого развития событий может быть только внешнеполитическая и внешнеэкономическая независимость России, преемственность реально существующей власти.
