Из статьи протоиерея Георгия Флоровского "О патриотизме праведном и греховном" (опубликована в сборнике "На путях. Утверждение евразийцев. Книга 2", 1922 год):
Быть может, самым характерным моментом петровской реформы была попытка
перевести на подчиненное и второстепенное место ту силу, которая веками
являлась средоточным началом русской жизни, — Православную Церковь;
превращение ее в один из органов государственного аппарата окончательно
мумифицировало русскую жизнь.
Православие и Церковь, религиозное
устремление, по-прежнему остались в центре «народной
жизни», — но с народа были срезаны органически выраставшие на нем верхи
и дальнейшему росту новых вершинок были поставлены всяческие преграды. Не следует чрезмерно преувеличивать культурного богатства допетровской
Руси; в особенности не следует забывать об отмеченной уже слабости
творческих устремлений в массах. И тем не менее, не подлежит никакому
сомнению, что кругозор московского книгочея XV — XVI века по размерам
и углубленности нисколько не уступал кругозору его западных
современников. Конечно, не во всех областях; но в тех, в которых
собственно складываются культурные ценности порядка непреходящего,
в сфере религиозно-философской, древнерусская письменность
являет нам сокровища бесценные.
Святоотеческая литература, письменность
аскетическая, воплотившая в себе все лучшие традиции освоенного
православною мыслью духа эллинской философии, были тою средой, в которой
формировался и оттачивался древнерусский культурный идеал. Он слагался
на Исааке Сирине и Максиме Исповеднике, на Василии Великом и Афанасии
Александрийском, — это значит, на учении Христа, выраженном на языке
того культурного мира, средоточие и вершина которого — Платон. Можно
сказать, Платона, который в эпоху итальянского возрождения вдруг оживил
и оплодотворил мысль «Запада», на Руси хорошо знали много времени до
того, как его имя — после тысячелетнего забвения — услыхали — и снова
с «Востока» — в Европе.
Но существеннее всего другое: та культура,
которою на верхах жили избранные умы, та же самая культура питала и всю
народную толщу. Ибо из святых отцов черпались «уставные чтения», которые
«народ» слушал за богослужениями, в святоотеческом духе составлялись
сборники для благочестивого чтения, — и главное, теми же святыми отцами —
и в том же духе — создан был весь цикл богослужебных песнопений. И это
не оставалось мертвым богатством: влияние церковной письменности на
живое, «устное» народное творчество — есть объективный факт. — И вот
когда было нарушено органическое сращение «верхов» и «низов», когда
церковному духу было предоставлено место только на низах, — тогда
в основной своей струе религиозное влечение народа приняло искаженное
течение: народная религиозность находила себе исход то в расколе, то
в мечтательной морали штундизма, то в изуверных порывах мистических
сект. Нужно заметить, что все эти явления есть достояние только Новой
России и выше конца XVII века не восходят.
И при всем том всегда
чувствовалось искусственное давление сверху — в старину это ощущение
породило легенды о подмененном царе-немчине, который есть не кто иной, как сам антихрист; потом оно отразилось в летучих грезах о каком-то
чудесном перевороте всей жизни (неизменно — с устранением
«интеллигенции»); в наши дни оно вылилось в формы грубой ненависти
к «культуре» бар и «господ» и угрюмого недоверия к ним даже тогда, когда
нельзя указать никаких эмпирических причин для отчуждения. Не подлежит
сомнению, что в мировоззрение масс «социалистическая» идея вовсе не
вошла (если только за социализм не принимать врожденного недоверия
и недружелюбного отношения к формальному государственному идеалу), — она
оказалась лишь отдушиной для исхода скопившегося глухого недовольства.
Слова Достоевского: «Русский народ весь в православии» сохраняют
в полноте свое значение и ныне, — этому нисколько не противоречат те
проявления дикости и хулиганства, примеров которых так много теперь. Их
знал немало и сам Достоевский. Эти явления суть порождения именно того
ложного культурного положения народа в общей системе русской жизни, того
искусственного «паралича» русской церкви, которые были произведены
петровской реформой. Если мы теперь повторим призыв того же
Достоевского: «Стать на путь смиренного единения с народом», — это вовсе
не будет означать ни зова назад, в ветхую Москву, ни вступления на путь
народнического опрощения. Единение с народом есть задание для культурно-творческой воли исходить в своем строительстве из основных начал народного
духа, опираться на те ценности, которыми он живет, — или по крайней
мере, к которым тяготеет. Православие есть нечто большее, чем только
«вероисповедание», — оно есть целостный жизненный идеал, сложная
совокупность оценок и целей; и хотя в жизнь народом оно претворялось
и претворяется весьма несовершенно, в той или иной мере печать его
лежит на всех народных созданиях. И чтобы стать «русским», действительно необходимо «быть православным».
