Томас Манн: От Версаля к Капповскому путчу

"Вариант немецкого коммунизма мне видится в средневековье".

«Именно сейчас» относится не в последнюю очередь к подписанному в начале мая в Версале мирному договору. Национально-революционные чувства пробудились у Томаса Манна с новой силой. Он воспринял прежде всего поведение французского премьер-министра Клемансо как «духовное унижение, хорошо продуманный способ намеренно навсегда обесчестить Германию, отравить ее кровь, похитить у нее даже память о былой славе». Сразу в двух публичных выступлениях Томас Манн, как ни странно, безо всякой иронии предъявил французскому премьер-министру расхожее обвинение в «азиатстве». Так, в программной статье «О насильственном мире», опубликованной в конце мая в нескольких берлинских газетах, он написал:

«Навязать такие мирные условия немецкому народу, который из последних сил, с простодушным усердием настоящего ландскнехта пытается противостоять большевизму – это, с моей точки зрения, настоящее кощунство. Кажется, причина его – инстинкт, побуждающий стремиться к одному: к концу. Обратите внимание на раскосые глаза французского старика, который на закате своих дней хочет полюбоваться таким мирным договором! Быть может, в нем заговорил зов крови, быть может, он бессознательно стремится положить конец западноевропейской культуре и расчистить путь славянской Монголии».
Смысл, какой можно извлечь из такого выпада, – это полусознательное quid pro quo. Все негативные расовые стереотипы, которые Томас Манн прежде относил к «типу русского еврея» и «киргизской идее бритья», теперь в карикатурной форме направлены в адрес (предполагаемого) главы западного империализма – с использованием стереотипов из лексикона как раз французского антибольшевизма. «Кощунственному» старцу Клемансо Томас Манн не только приписывает ответственность за победу большевиков, но и подспудно снова угрожает большевизмом.

Во всяком случае, эта тема не дает ему покоя. Исполнение смертного приговора Евгению Левинэ вызвало у него, помимо жажды мести, и другие, «более противоречивые» чувства. «С логической и человеческой точки зрения я не имею ничего против такого финала для политического фанатика и авантюриста», – заявил писатель. Однако «политическая мудрость – это другой вопрос». Ибо именно сейчас необходимо «приложить все усилия к примирению классов». Но через две недели писателем снова овладевают национал-большевистские искушения:

«Эльцбахер написал статью в защиту большевиков. Она произвела на меня большое впечатление, впервые за долгое время, – в последние дни я интересовался исключительно вопросами культуры».

Томас Манн пишет консервативному профессору, ставшему одним из самых известных деятелей буржуазного национал-большевизма, о своих сомнениях «относительно большевизма». Но несколько дней спустя он снова принимает участие в «политической дискуссии» с вышедшим на свободу Отто Томасом, Михальски и неким членом Независимой социал-демократической партии. Очевидно, в этой дискуссии, как и в последующем разговоре с редактором Suddeutsche Monatshefte Госманом и Бруно Вальтером, речь шла о возможных вариантах ответа на «диктат Версаля». Томас Манн снова заметил, что не спешит провозглашать «героическую позицию»: «Но делать всю работу с расчетом в итоге спровоцировать распад империи – в этом что-то есть». Так выглядел в 1919 г. один из вариантов национал-революционной политики.

Большевизм все снова рассматривается в качестве возможности национального развития, хотя и весьма сомнительной. Разговоры в доме Маннов сосредоточены вокруг «коммунизма, который противоречит сам себе», говорят о его «антиэкономической направленности», а также о том, что на коммунистическом флаге «начертана диктатура единственного экономического класса, пролетариата»; обсуждают вопрос, способствует или препятствует коммунизму «потребность немецкого народа в авторитете».

Возможность синтеза представилась в работе Освальда Шпенглера «Прусский социализм», которую Томас Манн прочитал в декабре 1919 г. Опубликованный за год до того монументальный труд философа «Закат Европы» стал для писателя вехой в его развитии, заслонив собой даже юношеское увлечение Ницше. И все же вскоре появляются первые сомнения:

«Разговор… о Шпенглере… который хочет предостеречь молодых людей от иллюзий, указать им на то, что искусство бесперспективно, а будущее – за техникой и тому подобным. В ответ ему хочется напомнить о судьбе римлян, которые отказались от античной культуры ради набирающей силу культуры восточного мира» (26.2.1920).

В январе 1920 г., в вечерней беседе о помилования убийцы Эйснера графа Арко (за которого Томас Манн лично вступился), писатель говорил «о необходимости соединения немецкого консерватизма с социализмом; будущее за этим синтезом, а не за демократией».

Маятник политический пристрастий Томаса Манна, качнувшись несколько раз из стороны в сторону, от национал-большевизма к «белой» диктатуре порядка, наконец, остановился на нейтральной позиции «консервативной революции». Фактически (следуя дневнику) политические суждения писателя в эти годы и месяцы были в существенной мере почерпнуты из центрального органа союза «Ring» младоконсервативного национально-революционного журнала Gewissen, который Томас Манн регулярно читал, особенно колонки Мёллера ван ден Брука.

Капповский путч в марте 1920 г. писатель встретил со скептическим любопытством. Безусловно, «Капп мне очень не нравится». Но то, что правительство «полностью прогорело» (а это, вообще говоря, могло оправдать диктатору) у Томаса Манна, сомнений не вызывало. Правда, добавлял он, «я боюсь, что момент выбран неверно». Кульминация путча застала Томаса Манна за чашкой чая в гостях у фон Гляйхена, где оживленно обсуждали возможности развития событий:

«О берлинском правительстве [Каппа] говорили с оптимизмом… Из турецкой казармы сегодня с песнями вышли войска под черно-бело-красными флагами. Они в распоряжении того, кто готов действовать… Гляйхен полагает, что англичанам больше по душе консервативное немецкое правительство… Распад империи не представляется трагедией. Я тоже предпочел бы его централистской республике».

И сразу же, без перехода и казалось бы безо всякого отношения к только что сказанному:

«Признание высочайших достоинств Ленина; он единственный человек в мире, – Чингисхан, – обладающий несомненно большей силой, чем жалкий Вильсон».

Правда, логическую связь с предшествующей записью нетрудно восстановить: Ленин пошел на риск, допустив распад существовавшей до него империи, чтобы снова объединить государство на новых, революционных началах. И если бы в Германии нашелся человек, «готовый действовать», тогда войска под черно-бело-красными знаменами могли бы объединиться с силами красных. В газетных статьях этих дней фиксировалось наличие «противоестественного» союза прежних противников в гражданской войне (двусмысленные колонки советских изданий и изначальный нейтралитет коммунистов и симпатизирующих им «независимых» к путчу). Томас Манн комментировал это с одобрительной интонацией:

«Полковник Бауэр провел переговоры с независимыми социалистами, которые-де не возражали против того, чтобы в союзе с консерваторами положить конец парламентаризму. Им предлагали создать Палату труда».

Тот факт, что из этой идеи ничего не вышло, в очередной раз доказал Томасу Манну: «Германия находится и в духовной зависимости от господства и опеки Антанты». Его замечания по поводу политических событий становятся после этого все более лаконичными. Конференция стран-победителей в апреле 1920 г., посвященная репарациям и ограничению вооружений Германии, снова вызвала у писателя глубокий вздох: «О, Ленин!» А когда на выборах рейхстага в июне выросла популярность правых и левых партий, Томас Манн с удовлетворением отметил: «это протест против нынешнего свинарника». Ибо народ должен решать: «или авторитарный порядок, или диктатура рабочего класса». Так решал и сам писатель – как до, так и после событий.

Когда в начале августа 1920 г. Красная армия приблизилась к Варшаве и разгорелась дискуссия о дипломатическом – а возможно, даже и военном – соглашении России и Германии против сил Версаля, Томас Манн упоминает в дневнике разговор с публицистом и издателем журнала Spiegel Робертом Фридлендер-Прехтлем: «Взаимопонимание в том, что касается союза с Россией. Заразительность большевизма в целом убывает». Это значит: большевизм сам приобрел национальный характер – таково было в то время распространенное мнение. В сентябре 1920 г., в письме к Юлиусу Бабу, который подверг «Рассуждения аполитичного» очень внимательной критике и выразил недоумение и озабоченность по поводу левых склонностей автора, Томас Манн подвел краткий итог всем темам, которые его на тот момент волновали, как с политической, так и с литературной точки зрения:

«Не воспринимайте слишком серьезно мой «левый радикализм». Конечно же я не большевик (хотя в остальном я давно высоко ценю Россию). Но своего рода вариант немецкого коммунизма мне видится в средневековье, и я думаю, что история будет у нас развиваться в этом направлении… Я „радикал“, прежде всего, не в том смысле, что не верю в интернациональность социализма, более того я верю, что у каждого народа будет свой собственный социализм».

Источник: Исследования истории немецко-русских образов врага от истоков до ХХ века под руководством Льва Копелева. Серия А. Русские и Россия глазами немцев. Том 5: Германия и русская революция 1917–1924.