В своей статье автор даёт обзор философско-религиозного учения одного из представителей персонализма. Эммануэль Мунье допускал возможность примирения христианского мировоззрения и исторического материализма. Персоналист Мунье полагал, что единственным способом защиты персонализма от окостенения в однажды выработанной схеме, является его постоянная готовность отбросить любую схему и тем самым подвергнуть сомнению самое себя. Именно эта открытость к вызовам времени вызывала критику идей Мунье.
Интерес к философским проблемам, переходящий в интерес к философии как научной дисциплине профессиональных философов, приводит, скорее к трудностям, являющимся результатом убеждений в том, что философия является, как это утверждает Хабермас, частью «научной культуры экспертов». В научно-технической культуре философия не может быть альтернативой науке, а для того, чтобы ею не быть, она сама должна отвечать научным требованиям, что опять таки превращает её в дело экспертов. Кроме того, философия как профессия постоянно пользуется высоким общественным авторитетом, а в обыденном представлении функционирует как синоним чего-то особо абстрактного, трудного и доступного лишь немногим избранным. Этот стереотип создает дополнительные трудности философам в их поисках языка, который был бы понятен не только философам. С другой стороны, нет сомнения в том, что определенные элементы наработок «научной культуры экспертов», особенно элементы философии, раньше или позже доходят до «широкой общественности» и проявляются в растущем интересе к философии.
Поэтому преувеличением было бы говорить об отсутствии связей между академической философией и повседневным миром (в действительности эта связь имеет неформальный характер), а поскольку она существует, то является доказательством того, что определенный вид связи между философией, которой занимаются в университетах, и потребностью в философии в повседневной жизни все таки существует. Однако, вопреки видимости, представленное выше противоречие, а также контекст, в котором оно проявляется, создает своего рода шанс на определенное взаимопонимание. В значительной мере высказанные нами замечания имеют отношение и к основной теме нашего исследования.
В свое время Эммануэль Мунье был достаточно известным философом, а в определенных кругах католической интеллигенции даже и весьма модным. Однако популярность и слава, приобретаемые многими мыслителями среди современников, редко являются отражением их действительных заслуг. Вообще после относительно короткого периода популярности их наследие постепенно забывается[1]. Тем не менее иногда можно встретиться с противоположной ситуацией, когда имя какого-либо философа начинает функционировать как своего рода образ, означающий определенную философскую позицию, причем известность этого имени не имеет ничего общего с фактическими философскими достижениями.[2] Современная перцепция сочинений Эммануэля Мунье, в принципе, не дает снований опасаться того, что его слава не заслужена, в основном потому, что не похоже, чтобы он вообще пользовался какой либо славой. Скорее следует опасаться, что с течением времени его наследие в еще большей степени будет забываться.
Тем временем, даже если со многими его взглядами сегодня уже нельзя согласиться, их рассмотрение в исключительно историческом аспекте, т.е. как проявление определенного локального интеллектуального фольклора, наверняка, оказалось бы большой ошибкой и упрощением. Среди христианских философов, предпринимающих попытки научного обоснования необходимости погружения в земную жизнь (Тейяр де Шарден, Габриэль Марсель, Жак Маритен) основные идеи концепции Эммануэля Мунье кажутся относительно менее оторванными от реалий практической жизни, и эта черта не утрачена ими до настоящего времени.
Однако, прежде всего, стоит остановиться на проблеме, чем является персонализм Мунье как определенное теоретическое направление (потому что его можно также трактовать, особенно сегодня, как своего рода стимул для участия христиан в общественной жизни)? Так вот, как замечает Станислав Ковальчик, в персонализме Мунье бросается в глаза его своеобразный эклектизм: мы имеем здесь дело со своеобразным конгломератом разнородных как христианских, так и нехристианских течений. Этот эклектизм вызван – и здесь нельзя не признать правоту автора – аутентичным желанием нахождения удовлетворительных ответов на вопросы, которые ставит перед человеком, особенно христианином, современный мир. Кроме того, Станислав Ковальчик упрекает Эммануэля Мунье в чрезмерном его сближении с «крайней теологией освобождения», проявлением чего должно было бы служить «отрицание общественной науки Церкви, принятие идеи классовой борьбы и социальной революции, интерпретация марксизма, в основном, как метода социально-экономического анализа». Наконец, согласно С. Ковальчику, попытка примирения христианского мировоззрения и исторического материализма абсурдна: ведь последний предполагает материалистический монизм, а его «этос плохо сочетается с заповедью любви»[3].
Стоит обратить внимание на то, что эти мнения выказываются в контексте определенного мировоззрения – мировоззрения, оппозиционного и враждебного с точки зрения и марксизма, и определенной теологии, и философии, в перспективе которых вполне естественным кажется отказ от предложения сближения марксизма и христианства, а также взгляд о наличии в границах марксизма и христианства общих элементов, причем элементов принципиально важных. Иными словами, Станислав Ковальчик, которого можно считать представителем большей части польских христианских писателей, заранее исключает какую-либо форму сближения или синтеза в социальной плоскости христианства и марксизма.
Взгляды Мунье действительно провоцируют возникновение подобных обвинений: они, в основном, являются конгломератом разнообразных философских течений и направлений, вырастают из попыток нахождения единой для христианства и марксизма мировоззренческой платформы, в них можно также отыскать сходство с католическим прогрессизмом. И все же этого ли рода суждения, даже если они в определенной степени верны, действительно способствуют пониманию данного философа в том, что составляет подлинную ценность его наследства? Ведь следует помнить о том, что сам Мунье давал себе отчет в эклектичном характере своей философии и этот эклектизм не считал ее недостатком: он многократно подчеркивал инспирирующее влияние нехристианских систем на персонализм, а открытость персонализма на эти влияния трактовал не как его слабость, а как силу.
Пожалуй, следует выяснить и попытаться понять отношение Мунье к марксизму, сводя ценностные суждения, по мере возможностей к необходимому минимуму. Поступая таким образом, можно легко заметить, что отношение Мунье к марксизму принципиально отличается от его отношения к христианству. Речь здесь идет не о взглядах Мунье на марксизм и христианство, а об определенного рода отношении философа к этим двум этическим и мировоззренческим системам. Так вот, отношение Мунье к марксизму остается именно отношением к теоретической системе и только к ней. Французский мыслитель знаком с марксизмом лишь как с определенным набором постулатов, к реализации которых действительно следует стремиться, однако которые реально не будут реализованы на почве социальной жизни. В то же время христианство для него является как набором этических положений, так и реализацией их содержаний в практической жизни. Иными словами, Мунье смотрит на христианство одинаково как изнутри, так и извне как член реальной христианской общности и участник христианской культуры; что касается марксизма, то единственно доступной ему перспективой является взгляд со стороны, поскольку практическая реализация марксистских принципов остается только постулатом.
Кажется, что подобных сомнений в персонализме Мунье можно найти и больше. Возможно, сам Мунье отбросил бы их, утверждая, что персонализм не закрытая философская система, а род практической деятельности, поэтому он не претендует и не может претендовать на полноту и достаточность всех своих положений. Поднимая вопрос о ценности персонализма Мунье, можно без преувеличения сказать, что самой большой его ценностью является именно этот характер программной недоработки и провизорность его основных тезисов[4]. Мы имеем в виду не только открытость на течения, от которых предыдущая философия христианства старалась защититься и эту защиту реализовывала через изоляцию и занятие крайне враждебных позиций, но также открытость в смысле попытки усвоения того, что в этих течениях можно было признать ценным. Мунье постоянно старается подчеркнуть, что единственным способом защиты персонализма от окостенения в однажды выработанной схеме является его постоянная готовность отбросить любую схему и тем самым подвергнуть сомнению самого себя. Именно эта открытость на вызовы, которые посылает мыслителям персонализма реальная жизнь, приводит к тому, что персонализм Мунье является «больше процессом, чем структурой» и постоянным рождением новых структур от структур уже существующих, которые следует отбрасывать. Этот его динамический характер частично является результатом сознательного выбора, желания сверхмировоззренческого сближения и диалога между марксистскими и христианскими персоналистами, а частично является отражением личности самого Мунье, благодаря которой он сумел «вчувствоваться» в способ мышления, далекий от его собственного[5].
Благодаря способности смотреть на действительность с точки зрения иного мировоззрения, иной идеологии, Мунье устоял перед искушением замкнутости в жестких рамках системы. Как заметил в XVIII веке Пьер де Мопертьюи, «системы являются настоящим бедствием для прогресса наук; автор, увлекающийся системами, уже не видит мира, видит только свое собственное произведение». Мунье не является философом природы, а его персонализм не претендует быть признанным наукой, однако не следует забывать, что период, в котором он писал, был периодом огромной, невиданной до тех пор в истории философии популярности разного рода философских и квазифилософских систем, позволяющих каждый факт из области, которой касалась данная система, интерпретировать так, чтобы он являлся подтверждением истинности этой системы.
«Персонализм, – отмечает Эммануэль Мунье, – непонятен некоторым людям, потому что они ищут в нем какую-то законченную систему, в то время как он является лишь перспективой, методом и обязанностью» в христианской перспективе, является предложением, опирающимся на вере в возвещение истинности веры. Однако насколько вера в возвещение является для некоторых преградой, делающей невозможным понимание между теми, кто эти истины отвергает, настолько Мунье представляет иную позицию: именно христианство является для него фундаментом, на котором он в состоянии искать согласие и открывать сходство собственного мышления и мышления тех, кого из-за исповедуемой идеологии считает угрозой и, более того, допускает как необходимое зло.
Это последнее замечание кажется особенно важным, поскольку иногда Мунье осуждают за чрезмерную готовность заключения разного рода компромиссов, только бы такие компромиссы упрощали практическую реализацию постулатов персонализма. Некоторые высказывания Мунье кажутся действительно подтверждающими законность такого обвинения, однако более правильной кажется попытка посмотреть на творение французского персоналиста как на некоторое единство, создающее определенный контекст, на фоне которого следовало бы интерпретировать недостаточно ясные и однозначные высказывания. Правда, Мунье высказывает взгляд, согласно с которым средства, которые будет использовать будущая революция, теряют значимость по сравнению с важностью ее необходимых целей, тем более, что, с точки зрения единства человеческой истории, мы постоянно находимся в «ещё первобытном историческом периоде», в котором «экономические проблемы в массовом порядке детерминируют взгляды и поведение людей», однако этот взгляд отнюдь не означает стирания различий между персонализмом и такими направлениями как марксизм и экзистенциализм. «Ведь не раз случалось, – утверждает он в исследовании, посвященном философии Сартра, – что какая-то атеистическая философия заменяла современное ей христианство в открытии областей, в которых оно позже открывало часть своей вотчины, несмотря на то, что изначально, введенное в заблуждение, открещивалось от них». Из этого высказывания не следует, что отличия, разделяющие христианство и атеистическую философию, становятся несущественными. В работах Мунье невозможно отыскать основания для утверждения, что он видит лишь сходства и общие элементы и в то же время не замечает различий или пытается этими различиями пренебречь. С одной стороны, Мунье пишет, что «марксизм правильно подчеркивает некоторое превосходство экономического человека», однако в другом месте, говоря о философии Сартра, замечает, что его творение «кажется таким чуждым христианской духовности, как это только возможно». Однако в этой же статье утверждает вслед за Э. Жильсоном, что экзистенциализм является единственной философией, не описывающей мира, отрезанного от религии, более того, его суждения являются единственными суждениями, вырастающими на той же почве, что и религия. Если Эммануэля Мунье осуждают за некритичную трактовку положений марксизма и желание примирить марксизм с христианством, то не потому, что он сам давал к этому поводы, а, как кажется, в основном, из-за того, что он не осуществил тщательный и углубленный анализ с целью выделения различий между христианством и марксизмом, хотя осуществил такой анализ с целью подчеркнуть общие элементы. Весьма сомнительно и то, что Мунье был в состоянии одобрить те разновидности марксизма, которые были в равной степени как атеистичны, так антиперсоналистичны. Так, например, его концепция личности далека от марксистского понимания человека. «Ведь трактовка человека – утверждает Т. Мрувчиньский – как существа созданного Богом и зависимого от него, как героя христианских мифов о первородном грехе и Искуплении утверждает, по мнению марксизма, отчуждение человека и следующую за ним его деперсонализацию».
Открытость Мунье на инспирации, поступающие из иных философских течений, а также его готовность к диалогу с представителями этих течений кажется проявлением еще одной важной черты, характеризующей образ философствования Мунье: умения сближаться или просто, как утверждает С. Турович, лавировать на границе между ересью и взглядами, с которыми Церковь может ещё согласиться!!!
Стоит подробнее остановиться на размышлениях Мунье, посвященных современной истории христианства, поскольку они великолепно демонстрируют широту не столько может интересов самого Мунье, сколько перспективы, в которой он рассматривал современные проблемы. Мунье, объединяя постулат общественной ангажированности с критикой мещанского индивидуализма, формулирует негативную оценку как доминирующей модели христианства, в котором преобладают христиане «второй половины воскресного дня» и правые консерваторы, стремящиеся превратить Церковь в орудие упрочения действующих общественных отношений, так и популярные философские направления, особенно экзистенциализм, считая их теоретическим основанием безразличия к практическим проблемам общественной жизни.
Проблема совместимости персонализма Мунье с официальными взглядами католической Церкви, пожалуй, намного сложнее, чем это склонны признать критики. Если Ж. Маритен прямо утверждает, что «неподчинение Церкви есть грех» и «когда Церковь приказывает, то надо слушать», а готовность беспрекословного подчинения подтверждается практической деятельностью, то Мунье защищается, заверяя архиепископа Парижа, что журнал Esprit не является журналом католическим, поэтому все обвинение в отходе от учения Церкви – это недоразумение.
Если Маритен, отдавая отчет в деструктивном влиянии капитализма на духовную жизнь человека, провозглашает постулат свержения капитализма и с энтузиазмом пишет об обществе Соединенных Штатов, в котором уже отсутствует деление на классы, то он при этом считает, что социализм сопротивляется примату личности над обществом. Персонализм же Мунье, выступающий за пределы узко понимаемого мировоззрения, содержит несравненно более острую критику капитализма, а без определенной дистанцированности от учения дособорной Церкви об обществе немыслимыми, например, кажутся высказывания Мунье о том, что любой коммунист может быть персоналистом.
В то же время, глядя на персонализм Мунье как на определенную замкнутую совокупность не в смысле стройной философской системы, а как на творение, эволюцию которого прервала преждевременная смерть автора, трудно удержаться от впечатления, что самое большое значение Мунье придает императиву общественной ангажированности, и что свои взгляды он старается представлять так, чтобы они являлись теоретическим обоснованием этого императива. Отношение Мунье к собственной интеллектуальной деятельности удачно характеризует следующее его высказывание: «Чтобы включить персонализм в процесс исторической драмы современной эпохи, не достаточно повторять личность человека, общность, вершина человечества и т.д. Надо также говорить: конец западной буржуазии, восстание социалистических структур, новая роль рабочего класса». Однако, говоря о «восстании социалистических структур» и «строительстве социалистического общества»[6], Мунье не имел в виду тот социализм, к которому мы привыкли, а подразумевая систему, в которую неким образом программно встроена светская картина мира. Персоналистская революция, в результате которой капиталистическая система должна быть заменена системой социалистической, не сводится лишь к сфере экономики и к определенному формированию политических институтов. Новая социальная система является для Мунье не целью, а условием, без которого невозможно аутентичное и полное развитие личности.
Трудно себе представить, как бы выглядело общество, в котором были бы воплощены в жизнь принципы персонализма Мунье, однако кажется, что оно явилось бы попыткой применения принципов христианской нравственности в сфере производственных отношений и всей общественной жизни. Несомненно то, что Эммануэль Мунье не согласился бы с Серенном Аабье Кьеркегором, который писал: «Целое – это подлость. Эти две тысячи церквей – или сколько их там, в христианском понимании – подлость; эта тысяча духовников в бархате, шелке, ермолке и орлеане, также подлость». Насколько Кьеркегор был уверен, что единственным спасением для верующего человека является его индивидуальная, личная вера и изоляция от всех функций Церкви, настолько Мунье, исходя из подобных предпосылок, искал спасение в социальной революции и новой социалистической системе. Революция является реализацией постулата социальной ангажированности, бывшего для Мунье также христианским принципом, Кьеркегор же предлагал бегство во внутренний мир субъекта. Поэтому таким безосновательным кажется сомнение Ж. Коссак, который спрашивает: «Как это, в сущности, происходит, что человек, провозглашающий реальную ангажированность, "внедрение идеи в мир", останавливается на работе мысли и провозглашении своих взглядов в форме, заранее предполагающей возможность прихода, в основном, в интеллектуальные сферы?» Этот автор считает, что Эммануэль Мунье воздерживался от ангажированности в политическую деятельность из-за симпатии к левым партиям и боязни анафемы. По этой же причине должен был быть закамуфлирован и католический прогрессизм Эммануэля Мунье.
Таким образом, обобщая, можно заметить, что эта критика кажется убедительной также и сегодня, а судя по широким отзвукам, с которыми столкнулись взгляды Эммануэля Мунье, намного более убедительной она была в момент их высказывания. Однако, осуществляя общую критику общества и христианства, понимаемого как целостность, Мунье представляет ряд соображений и замечаний, касающийся отдельных проблем, которые, с точки зрения сегодняшнего получателя его журналов, кажутся намного более важными и более инспирирующими, чем то, что Эммануэль Мунье хотел сказать о католиках-обывателях. Речь идет, например, о таких проблемах, как место смерти в христианском понятии прогресса, вопрос телесности и пола в философии, влияние негативных эмоций на формирование христианской картины мира в процессе воспитания и т.п. И таких проблем у Эммануэля Мунье можно найти множество, хотя большинство из них он подает «лёгким пунктиром», а о некоторых едва вспоминает. Однако именно они в значительной степени обуславливают то, что изучение его трудов является и, вероятно, будет являться источником инспирации для многих поколений философов.
[1] Прекрасным примером здесь может служить судьба Анри Бергсона или Жака Маритена. Знаменательно, что центр изучения философского наследия Маритена располагается не во Франции, а в Риме).
[2] Примером в данном случае может служить Жюльен Офре де Ламетри, имя которого фигурирует в большинстве учебников философии Просвещения, хотя влияние которого на философию, если верить критикам, практически никакое. Ср. A. Bednarczyk, Filozofia biologii europejskiego Oświecenia, Warszawa 1984, с. 65 и след.
[3] S. Kowalczyk, Człowiek..., s. 420 и след.
[4] См.: Słomski W., Duch personalizmu, Warszawa 2008.
[5] Ср. T. Płużański, E. Mounier – twórca personalizmu, w: Filozofia współczesna, pod red. Z. Kuderowicza, t. I, Warszawa 1990, с. 338.
[6] См.: Słomski W., Duch personalizmu, Warszawa 2008.
Источник: http://www.nbuv.gov.ua/portal/natural/vkhnu/Tk/2010_894/14.html
