Господь! Большие города
обречены небесным карам.
Куда бежать перед пожаром?
Райнер Мария Рильке
Среди множества идеологем и политико-мировоззренческих парадигм нашего времени, так или иначе претендующих на нонконформистскую актуальность и независимость, национал-большевизм является сегодня одной из наиболее востребованных, причём с явно всемирным размахом, стратегий сопротивления глобальной энтропии и обезличиванию. Несомненно, что новейший национал-большевизм, акцентирующий своё внимание на проблемах и тревожных реалиях века нынешнего, претерпел существенные изменения и его трансформация налицо. Если исторический русский национал-большевизм был здравой национальной реакцией на победу Октябрьской революции 1917 года и последующим сближением советского коммунизма и русского национализма, то постсоветский национал-большевизм 1990-2000-х годов стал дискуссионной площадкой для оживлённого диалога и поистине головокружительного синтеза идей, определяемых как «правые» и «левые». Большевизм, как самая радикальная фракция революционных социал-демократов и марксистов, чьим лидером был Ленин, стал подлинно народным и глубоко почвенным явлением. И уже потом, в противоречивую и многосложную сталинскую эпоху, национал-большевизм оформился окончательно не только как державная идеология «красного Катехона», если прибегнуть к православно-византийской терминологии, но и как вполне закономерный и, самое главное, исторически обоснованный этап в национальной истории России. Европейский национал-большевизм был не менее самобытной мировоззренческой парадигмой, в которой было максимально чётко обозначено восточное и русофильское направление. Именно таким был национал-большевизм в Германии до Второй Мировой войны, боровшийся с нацистским режимом, и после её окончания, когда частично его принципы воплотились в рамках Германской Демократической Республики и в концепции т.н. «восточногерманского коммунитаризма», чья ориентация на Россию-СССР была очевидной. После развала Советского Союза национал-большевизм, пиком активности которого стали абсурдные ельцинские 1990-е годы, стал, как правило, ассоциироваться с неосоветской интеграцией и социалистической реставрацией, но уже на качественно другом уровне, а также со стратегическим союзом «красных» и «белых» во имя народно-патриотического и государственного единства.
Однако нас интересует другая сторона национал-большевистского синтеза, в явном драматизме которой обнаруживается немало истинного и ценного. Многие критики социального экспериментаторства правы, говоря о том, что в веке XX-м построение гармонической утопии оборачивалось часто дисгармонической антиутопией. И это было, в общем то, неизбежно, ибо инструменты и методы её реализации были как никогда далеки от ювелирного совершенства. Грубый «тезис» рождал не менее грубый «антитезис», чьё столкновение призывало из бездны невиданных чудовищ, немилосердно сокрушавших все начатки доброго и разумного. То же можно сказать и о соотношении коллективизма и персонализма, разрыв между которыми был значительным и плачевным. Но, тем не менее, вёлся и интенсивный философский, мировоззренческий и морально-этический поиск преодоления этой драмы. И один из подобных примеров — испанский консервативно-революционный проект, известный как Испанская Фаланга, фалангизм и национал-синдикализм.
Falange Espanola de las J.O.N.S. (Испанская Фаланга и Хунты Национал-Синдикалистского Наступления) была создана в начале 1930-х годов испанским юристом, одарённым поэтом, политическим деятелем и романтиком-националистом Хосе Антонио Примо де Риверой, философом-радикалом и национал-синдикалистом Рамиро Ледесма Рамосом, юристом Онесимо Редондо и авиатором Хулио Руисом де Альдой. Её многотрудный исторический путь и дальнейшая эволюция — это большая отдельная тема, тогда как нам интересно совсем другое, а именно искания подлинно духовно-гуманистической и социальной альтернативы «между правыми и левыми», в которой человек рассматривался бы не как послушное «социальное животное», поддающееся дрессировке, но как уникальное творение Божье, наделённое разумом и душой. Хосе Антонио был представителем своего бурного времени, потрясённого до самого основания бойней Первой Мировой и большевистской революцией. Историк Испанской Фаланги Августин дель Рио Сиснерос пишет: «Его мысль устремлялась далеко за пределы известных форм тоталитаризма, которые он считал временными и несовершенными структурами, — к новому типу общества, где царили бы гармония и уравновешенная стабильность, свобода и справедливость, где достоинство человеческой личности согласовывалось бы с интересами общества, преодолевая юридический конфликт между индивидуальными правами и общественными обязанностями, не впадая ни во всепоглощающий этатизм, ни в анархию» (Августин дель Рио Сиснерос «Послание Хосе Антонио» (Предисловие к испанскому изданию собрания сочинений Хосе Антонио Примо де Риверы)). Поначалу его вдохновил ранний итальянский пролетарский фашизм и проект крепкого фашистского «нового государства», где социально-классовые противоречия были, как будто, преодолены. Хосе Антонио восторгался его «римским стилем» и возрождение национальной Испании он рассматривал и одновременно как восстановление в Средиземноморье могущества Римской Империи, первые шаги к которому были сделаны в фашистской Италии. Но потом, если очень внимательно вчитаться в его публицистические работы и речи, он стал критически воспринимать идеал абсолютного государства и его властные функции. Он обнаружил, что игнорирование человеческой личности одинаково неприемлемо как «справа», так и «слева», ибо это тупиковый путь для любого социума, стремящегося, вроде бы, к воплощению благородных целей. Как христианин-католик и верный сын Церкви он, в конце концов, обратился к христианскому персонализму и гуманизму. Исследователи Фаланги подчёркивают определённое символическое и идейное родство философии испанского фалангизма с взглядами философа-персоналиста Эммануэля Мунье и, что особенно любопытно, с воззрениями русского религиозного философа и христианского коммунитариста Николая Бердяева. Разумеется, что Хосе Антонио излагал свои собственные мысли и оригинальность их неоспорима, но нельзя не согласиться тем, что некоторые параллели есть и их изучение может дать ответы на кое-какие животрепещущие вопросы. Но и объяснение сему также есть, ибо он, как и представители русской религиозной философии (Владимир Соловьёв, Дмитрий Мережковский, отец Сергий Булгаков, уже упомянутый Николай Бердяев), проходил через одни и те же «соблазны» — социализм, государство, народничество, национализм, тоталитаризм, соблазн прогресса, кризис цивилизации и т.д. Хосе Антонио мучительно пытался найти наиболее правильное решение проблемы «коллективизм-персонализм». С одной стороны, он всячески призывал к национальному единству и народной сплочённости, противопоставляя их, прежде всего, коммунистическому утопизму, чью справедливость он где-то даже и принимал, ибо с Карлом Марксом и марксизмом был хорошо знаком. С другой стороны, он отрицал безграничную диктатуру и, как отмечают современники, был местами едва ли не «антифашистом», но только консервативным и «справа». Известно высказывание Хосе Антонио, когда он говорил, что хотел бы служить народу, но никак не фашистскому вождю. Да и своё фалангистское движение он постепенно отдалял от европейского политического фашизма с его культом вождя и авторитарным этатизмом. «Антифашизм» Хосе Антонио — это отнюдь не вульгарное политиканство, ассоциирующееся преимущественно с лефтизмом, но, прежде всего, честная и зрелая оценка ошибочных моментов в тех идеологических конструкциях, симпатии к которым он испытывал. Он спорил с их полным «обожествлением» и осознавал их несовершенство и недолговечность.
Русский национал-большевизм в оптике испанского фалангизма представал как «варварство», подобное тому, что разрушило на излёте античности имперский Рим. Его боялись и к нему же тянулись как к новому началу. Но и в нём, в его грубости, Хосе Антонио и особенно Рамиро Ледесма Рамос, глава Хунт Национал-Синдикалистского Наступления, разглядели, в принципе, позитивные сдвиги в национальную сторону и приветствовали их. Хосе Антонио надеялся, что преодолеть это «варварство», бывшее устрашающим символом эпохи, возможно по мосту, возведённому над ним. Причём мост этот должны были построить вместе и «белые», и «красные», освободившиеся от своих непререкаемых догм. И надежды на это были. Но Гражданская война, начавшаяся в Испании в 1936 году, жестоко расколола общество на два непримиримых враждующих лагеря и приговорила в итоге к смерти самого Хосе Антонио Примо де Риверу. Его убийство, бывшее политическим актом, было и в некотором смысле символом опасно зияющего разрыва между «коллективным» и «личностным», так и не преодолённого. Хосе Антонио мечтал о рыцарско-аристократическом типе Личности, воспитанием которой должно было заняться Государство-Фаланга, где не было бы партийной грызни и где народ-труженик, избавленный от социального неравенства и излеченный от богоборческого нигилизма, сам творил бы свою историю. Но, как свидетельствует история, не всегда общество готово к рождению и принятию подобной Личности. Оно опасается того «нового», что может нарушить его привычный комфорт и вторгнуться в размеренное бытие.
И точно такая же нужда в рыцарском типе была и есть в национал-большевизме. Так, в 1920-х и 1930-х годах в Советской России существовали полуподпольные группы анархо-мистиков, объединённые в «ордена» («Орден Духа», «Орден Тамплиеров» Аполлона Карелина и Алексея Солоновича, «Храм Искусств», «Общество милосердия» и т.д.), обращавшиеся к элитарно-рыцарскому мифу и твердившие о необходимости «третьей» революции — революции рыцарского духа. Анархисты-тамплиеры, настроенные к «практике» большевистской государственности отрицательно, считали, что «человек есть «гроб Господень» — его надо освободить новыми крестовыми походами и должно для этого возникнуть новое рыцарство, новые рыцарские ордена — новая интеллигенция, если хотите, которая положит в основу свою непреоборимую волю к действительной свободе, равенству и братству всех в человечестве» (А. Л. Никитин «Мистики, розенкрейцеры и тамплиеры в Советской России. Исследования и материалы», М., «Интерграф Сервис», 1998). Их нонконформистский протест был понятен, ибо они видели негатив социальной революционности и где-то даже справедливо обличали её антигуманность. Где-то их позиция была и ошибочной, ибо невозможно сразу же, буквально за считанные годы, придти к наивысшему человеческому идеалу. Процесс этот длительный, тернистый, требующий максимальной самоотдачи и самопожертвования. Но предлагаемый русскими тамплиерами путь рыцарского воспитания Личности был, бесспорно, верным, хотя и не понятым в то суровое мобилизационное время.
Конкретно сейчас национал-большевизм стал не только самым убедительным синонимом «консервативной революции» и «третьего пути», но и столь же убедительной разновидностью планетарной Теологии Освобождения, где ценности традиции, религиозный вектор и социалистическая революция, наконец, стали цельным монолитом. Коммунизм века минувшего с его безальтернативно-догматическим материализмом медленно, шаг за шагом, перерождается в коммунитаризм, понимаемый как «духовный» или «аристократический коммунизм». И теперь его миссия однозначно трактуется как духовно-религиозная. И здесь фалангистская философия Хосе Антонио Примо де Риверы становится как никогда востребованной, ибо именно о религиозном преодолении противостояния и вражды «белых» и «красных» шла в ней речь. В свете фалангистского христианского персонализма и коммунитаризма становится понятным и «тамплиерский миф», меняющий изнутри синтез-парадигму национал-большевизма. Военно-монашеский Орден Храмовников или же Тамплиеров, как пишет о нём философ-традиционалист Александр Дугин, «соединял Север и Юг, прошлое и будущее. Тамплиеры выполняли важнейшую функцию, храня секреты единства Запада. Одновременно их понимание ислама открывало возможность истинно имперской экспансии за пределы Европы, к югу и юго-востоку» (Александр Дугин «Солнечные псы России»). Миф Ордена Храма стал объектом разнообразных спекуляций и домыслов, а пёстрая мифология, сложившаяся вокруг него, порой подменяет собой его подлинную историю. Тамплиеры были своеобразными «прогрессорами» европейского Средневековья и их Орден стал двигателем и преобразователем цивилизации Запада и связующим звеном между сакральностью Европы и Азии. Одна из трактовок их знаменитого герба с двумя рыцарями, скачущими на одной лошади, гласит, что это ничто иное, как союз Орденов Запада и Востока, хранителей «универсального знания». «Это эзотерическое знание заключалось в тайне общих пропорций, которые могли соединять воедино различные регионы феодального средневекового Запада, включая ближневосточные земли. В символизме ордена тамплиеров встречаются не только древнейшие дохристианские мотивы, связанные с сакральной географией Европы, но и доктрины, почерпнутые из эзотерического ислама, особенно из суфизма и гетеродоксального шиизма. Неслучайно подавляющее большинство тамплиерских коммандорств располагалось рядом с мегалитическими памятниками, восходящими к цивилизациям более далёких эпох» (Александр Дугин «Солнечные псы России»). Тамплиерство, разгромленное в начале XIV столетия, символически можно разделить на «западное» и «восточное». Если тамплиеры-«западники» стали предшественниками мировой банковско-капиталистической системы и выродились в инфернальную олигархию, то тамплиеры-«восточники», напротив, открыли для себя духовные сокровища Востока и проложили к ним пути. Есть даже сведения, кажущиеся невероятными, что миссии тамплиеров, якобы, добирались до Китая и даже до Тибета. Есть и достоверные свидетельства об их контактах с монгольской Золотой Ордой и о принятии отдельными рыцарями-храмовниками Ислама.
Тамплиерский миф притягивает к себе своей поэтичностью и энигматичностью, но непосредственно для нас он важен как катализатор мужественного «рыцарского делания», высвобождающего из тьмы невежества и незнания небесный свет. Восхождение по ступеням становления Рыцаря-Личности — это, в первую очередь, сражение с непрестанно атакующими силами энтропии, самодисциплина, строгая иерархичность и персонально-ответственное служение социуму и Творцу. Служение это, конечно, где-то образно-символическое, ибо оно обращается к Мифу, и одновременно реалистичное, ибо оно напрямую вовлечено в познание, критическое осмысление и преобразование объективной реальности. Но это же и нечеловеческое усилие ради победы над субъективной ограниченностью и восхождение к Богу как к Мере, Правде и Жизни. Метафизика христианства с его сосредоточенностью на Личности Христа и Личностности Пресвятой Троицы здесь является основоположным ориентиром.
Метаидея фалангизма, понимаемая как «рыцарский персонализм» и «орденский коммунитаризм», вполне может быть заново прочитана в контексте фактически постоянно тестирующейся и обновляющейся национал-большевистской парадигмы, где всякое «право-левое» противоборство лишается какого-либо смысла. Испанские и латиноамериканские национал-большевики давно уже обратились к опыту Фаланги и Хунт Национал-Синдикалистского Наступления, моделируя на его основе альтернативно-цивилизационный «иберийский социализм». Фалангизм, признающий ценности традиционно-религиозного гуманизма, органической демократии и коммунитаризма, смело и открыто выступает против разнузданного «варварства», но на сей раз уже материалистически-потребительской «цивилизации», несущейся к пропасти и стремящейся утянуть за собой всё человечество. Но это суицидальное для всех нас падение можно и задержать, если противопоставить ему рыцарское воспитание, общественный альтруизм, коммунитарное единство и свободу духа, лишённую какого-либо анархического своеволия и ответственно-дисциплинированную. Если чему и должно низвергнуться, то только тому, что затемняет и убивает вышний свет, просветляющий и преображающий недужную плоть.
